Однако я не был несчастлив; я говорил себе, как сладостно быть любимым, даже если эта любовь требовательна; я чувствовал, что моя любовь благотворна для Элленоры, — ее счастье было необходимо для меня, и я сознавал, что необходим для ее счастья.
Вдобавок смутная мысль, что по самой природе вещей эта связь не может быть длительной, — мысль, во многих отношениях скорбная, все же несколько успокаивала меня во время приступов усталости или раздражения. Давняя связь Элленоры с графом П., несоответствие в летах между нею и мной, различие положений, мой неизбежный отъезд, не раз откладывавшийся по всяким обстоятельствам, но теперь уже близкий, — все эти соображения побуждали меня дарить ей и получать от нее как можно больше счастья: уверенный, что грядущие годы в моем распоряжении, я старался не омрачать оставшиеся дни.
Граф П. возвратился. Он вскоре заподозрил неладное в моих отношениях с Элленорой; день ото дня лицо его при моем появлении становилось все более холодным и мрачным. Я с тревогой говорил Элленоре о тех опасностях, которым она подвергается; я умолял ее позволить мне прервать на несколько дней мои посещения; я доказывал ей, что дело идет о ее добром имени, ее благосостоянии, ее детях. Она долго слушала меня в молчании, бледная как смерть. «Так или иначе, — сказала он наконец, — вы скоро уедете; не будем упреждать эту минуту; обо мне не печальтесь. Будем выгадывать дни, будем выгадывать часы; дни, часы — вот все, что мне нужно. Тайное предчувствие говорит мне, что я умру в ваших объятиях, Адольф».
Итак, мы продолжали жить по-прежнему: я всегда был неспокоен, Элленора — всегда грустна, граф П. — угрюм и озабочен. Наконец письмо, которого я дожидался, пришло: отец предписывал мне вернуться домой Я принес это письмо Элленоре. «Уже! — воскликнула она, прочитав его, — я не думала, что это будет так скоро». Обливаясь слезами, она взяла меня за руку и сказала: «Адольф! Ты видишь, я не могу жить без тебя; не знаю, что станется со мной потом, но я заклинаю тебя — не уезжай сейчас: найди предлог, чтобы остаться. Попроси отца позволить тебе прожить здесь еще шесть месяцев. Шесть месяцев, так ли уж это долго?» Я пытался спорить против ее решения; но она так безутешно плакала, так трепетала, в ее чертах выражалась такая мучительная горесть, что я не в силах был продолжить разговор. Я бросился к ее ногам, я заключил ее в свои объятия, я уверил ее в своей любви и ушел, чтобы написать ответ отцу. Мое письмо дышало волнением, вызванным печалью Элленоры. Я привел тысячу доводов в пользу отсрочки отъезда: подчеркнул необходимость прослушать в Д. лекции по нескольким наукам, которыми не успел заняться в Геттингене, — и, отправляя письмо на почту, я горячо желал получить согласие отца.
Вечером я опять пришел к Элленоре. Она сидела на софе; граф П. стоял поодаль у камина; дети находились в глубине комнаты; они не играли, их лица выражали изумление, обычное в этом возрасте при виде сцены, смысл которой им непонятен. Я жестом дал Элленоре понять, что исполнил ее желание. Луч радости блеснул в ее глазах и тотчас потух. Мы не говорили ни слова. Молчание становилось тягостным для всех троих. «Меня уверяют, сударь, — сказал наконец граф, — что вы уезжаете». Я ответил, что мне об этом неизвестно. «Мне кажется, — возразил граф, — что в ваши годы следует без промедления избрать себе поприще; впрочем, — прибавил он, глядя на Элленору, — возможно, не все здесь разделяют мое мнение».
Ответ отца недолго заставил себя ждать. Распечатывая письмо, я трепетал при мысли о той боли, которую возможный отказ причинит Элленоре. Мне казалось даже, что я ощутил бы такую же боль; но, прочитав, что он согласен удовлетворить мою просьбу, я тотчас представил себе все неудобства дальнейшего моего пребывания в Д. «Еще шесть месяцев стеснения и принужденности! — воскликнул я, — Еще шесть месяцев я буду оскорблять человека, который выказывал мне дружеское расположение, буду подвергать опасности женщину, которая меня любит; буду, возможно, повинен в том, что она лишится единственного положения, обеспечивающего ей спокойствие и почет; буду обманывать отца — и ради чего? Ради того, чтобы не очутиться на один миг перед лицом страдания, рано или поздно неминуемого? Но разве нас уже теперь не терзает это страдание, не истомляет нас день за днем, капля по капле? Я причиняю Элленоре только зло; мое чувство, такое, какое оно есть, не может ее удовлетворить. Я напрасно жертвую собой во имя ее счастья, а сам живу здесь без всякой пользы, в полной зависимости, не располагая свободно ни одной минутой, не имея возможности хоть час дышать спокойно». Я пришел к Элленоре весь погруженный в эти размышления. Я застал ее одну. «Я остаюсь еще на шесть месяцев», — сказал я ей. «Вы сообщаете мне эту новость очень сухо», — «Потому что, должен признаться, я очень боюсь для нас обоих последствий этой отсрочки». — «Мне думается, для вас они, во всяком случае, не могут быть очень неприятны», — «Вы отлично знаете, Элленора, что не о себе я забочусь больше всего». — «Но и не так уж ревностно вы заботитесь о счастье других».