Мои дети получат состояние графа П. Я знаю, все меня осудят, сочтут неблагодарной дочерью и бесчувственной матерью, но я слишком много выстрадала, и я уже не настолько молода, чтобы мнение света имело надо мной большую власть. Если в моем решении есть доля жестокости — виною этому ты, Адольф. Будь я способна обманывать себя на твой счет, я, возможно, согласилась бы на разлуку, горечь которой умерялась бы надеждой на сладостное, длительное соединение; но тебе было бы весьма не по вкусу полагать, что я довольна и спокойна, находясь в двухстах лье от тебя, в кругу своей семьи, посреди роскоши. Ты писал бы мне по этому поводу благоразумные письма, которые я заранее вижу перед собой:; они истерзали бы мое сердце; я не хочу подвергнуть себя этому. Я лишена отрады сказать себе, что, пожертвовав всей своей жизнью, сумела внушить тебе то чувство, которого достойна; но ведь ты принял эту жертву. Я уже достаточно страдаю от сухости твоего обращения и натянутости наших отношений; я покоряюсь этим страданиям, которые ты мне причиняешь, но не хочу сама навлечь на себя новые муки».
В голосе Элленоры и ее манере говорить было нечто горькое и резкое, свидетельствовавшее скорее о твердой решимости, нежели о глубоком или трогательном волнении. С некоторых пор она, прося меня о чем-нибудь, заранее проявляла раздражение, словно я уже отказал ей. Она распоряжалась моими поступками, но знала, что мой рассудок отвергает их. Ей хотелось проникнуть в святая святых моей мысли, чтобы сломить там глухое сопротивление, ожесточавшее ее против меня. Я стал говорить ей о моем положении, о воле отца, о моих собственных желаниях; наконец я вспылил. Элленора была непоколебима. Я пытался пробудить ее великодушие, как будто любовь не самое эгоистичное из всех чувств и поэтому, когда оно уязвлено, наименее великодушное. Я сделал нелепую попытку растрогать Элленору уверением, что буду чувствовать себя несчастным, если останусь возле нее; этим я только вывел ее из себя. Я обещал навестить ее в Польше, но в моих обещаниях, звучавших холодно и неискренне, она усмотрела лишь нетерпеливое желание расстаться с ней.
Первый год нашего пребывания в Кадене был на исходе, и ничто еще не изменилось в нашем положении. Когда Элленора замечала, что я мрачен или подавлен, она сначала огорчалась, затем оскорблялась и своими упреками вынуждала меня признаться в той усталости, которую мне хотелось скрыть. В свою очередь, когда Элленора казалась довольной, я раздражался, видя, что ей нравится положение, лишившее меня счастья, и я омрачал эту мимолетную радость колкостями, выдававшими мое душевное состояние. Так мы сперва поочередно нападали друг на друга косвенными намеками, затем укрывались за неопределенными уверениями и туманными оправданиями — и наконец возвращались к молчанию. Ибо каждый из нас слишком хорошо знал, что ему скажет другой, и мы молчали, чтобы не услышать этого. Случалось, что один из нас был готов уступить, но мы упускали благоприятную для нашего сближения минуту. Наши недоверчивые, уязвленные сердца уже не рвались друг к другу.
Я часто спрашивал себя, чего ради я пребываю в этом мучительном положении, и мысленно отвечал, что в случае, если я покину Элленору, она ведь последует за мной, и таким образом окажется, что я обрек ее на новую жертву. Наконец я сказал себе, что нужно в последний раз покориться ее воле, — она ничего уже не сможет требовать, после того как будет возвращена мною в свою семью. Я готов был предложить Элленоре сопровождать ее в Польшу, когда получилось известие, что ее отец скоропостижно умер. Он назначил ее своей единственной наследницей, но его завещанию противоречили более поздние письма, которыми грозили воспользоваться дальние родственники. Хотя Элленора почти не знала своего отца, она все же была сильно огорчена его смертью, — она упрекала себя в том, что оставила его в одиночестве. Вскоре она заявила, что повинен в этом я. «Ты отвратил меня, — так она сказала, — от исполнения священной обязанности. Теперь дело касается только моего имущества: я с еще большей легкостью пожертвую им ради тебя. Но, разумеется, я не поеду одна в страну, где встречу одних только врагов».
«Я и не помышлял, — ответил я, — отвратить тебя от исполнения твоего долга; признаюсь, я желал бы, чтобы ты соизволила подумать о том, что и для меня тягостно не исполнять своих обязанностей; мне не удалось добиться от тебя этого изъявления справедливости. Я сдаюсь, Элленора; твое благо одержало верх над всеми другими соображениями. Мы уедем вместе, когда тебе будет угодно».