Я еще не оправился от только что перенесенного мною огорчения. Барон показал мне несколько писем моего отца. Из них явствовало, что он скорбел гораздо больше, чем я думал. Это поколебало меня. Мысль о том, что я продлеваю треволнения Элленоры, еще усилила мою нерешительность. Наконец словно все соединилось против нее; пока я еще медлил, она сама своей горячностью побудила меня принять решение. Я отсутствовал весь день — барон задержал меня после приема; надвигалась ночь. Мне подали письмо от Элленоры. Я уловил в глазах барона Т. нечто похожее на сострадание к моему рабству. Письмо Элленоры было исполнено горечи. «Как! — сказал я себе. — Я ни одного дня не могу провести на свободе! Ни одного часа не могу дышать спокойно! Она преследует меня повсюду, словно невольника, которого надлежит вернуть к ее ногам». И, возмущаясь тем яростнее, чем более я чувствовал свою слабость, я воскликнул: «Да, я беру на себя это обязательство — порвать с Элленорой, и у меня хватит смелости самому объявить ей об этом, вы можете заранее известить отца о моем решении!»
При этих словах я бросился прочь. Я был потрясен тем, что сказал, и сам едва верил своему обещанию.
Элленора ждала меня с нетерпением. По странной случайности, ей в мое отсутствие впервые рассказали о попытках барона Т. отвратить меня от нее; ей передали и мои отзывы, и мои шутки. Теперь, когда у нее возникли подозрения, она припомнила некоторые обстоятельства, казалось, подтверждавшие их. Моя внезапная дружба с человеком, у которого я раньше никогда не бывал, близость между этим человеком и моим отцом представлялись ей неопровержимыми уликами. Ее тревога неимоверно возросла за несколько часов, и я застал ее совершенно убежденной в том, что она называла моим вероломством.
Я пришел к ней, исполнясь решимости высказать ей все. Но, обвиненный ею, я — возможно ли поверить? — уже только старался как-нибудь вывернуться. Я даже отрицал — да, отрицал! — в этот вечер то, что бесповоротно решил объявить ей наутро.
Уже было поздно; я оставил ее; я поспешил лечь, чтобы положить конец этому долгому дню, и, когда я уверился в том, что он кончен, я почувствовал, что с меня, пусть ненадолго, спало тяжкое бремя.
На другой день я встал очень поздно; как будто откладывая начало нашей встречи, я этим отдалял роковую минуту.
За ночь собственные размышления и все то, что я говорил ей накануне, успокоили Элленору. Она разговаривала со мной о своих делах с доверчивостью, явно, слишком явно показывавшей мне, что она считает наши жизни соединенными неразрывно. Разве я мог найти слова, которые снова ввергли бы ее в одиночество?
Время текло с ужасающей быстротой. Объяснение становилось все более необходимым. Из трех дней срока, который я себе назначил, второй был на исходе. Барон Т. ждал меня самое позднее через день. Его письмо к моему отцу уже было в пути — а я намеревался изменить своему слову, не сделав ни малейшей попытки сдержать его. Я выходил, возвращался, брал Элленору за руку, начинал говорить — и тотчас обрывал свою речь; я следил глазами за движением солнца, которое склонялось к горизонту. Снова настала ночь, я снова отложил объяснение. Мне остался один день: достаточно было бы одного часа.
Этот день прошел так же, как предыдущий. Я написал барону Т., прося у него отсрочку; и, как это свойственно слабым натурам, я нагромоздил в моем письме тысячу доводов с целью оправдать мое промедление и доказать, что оно ровно ничего не меняет в принятом мною решении и что уже сейчас мою связь с Элленорой можно считать расторгнутой навсегда.
Глава десятая
Последующие дни я провел спокойнее. Необходимость действовать я отдалил на неопределенный срок; она уже не преследовала меня, словно некое наваждение; мне думалось, что у меня вполне достаточно времени, чтобы подготовить Элленору. Я старался быть с ней более кротким, более ласковым, чтобы сохранить хотя бы память о дружбе. Мое волнение было совершенно несхожим с тем, которое я ощущал в былые времена. Тогда я молил небо, чтобы оно воздвигло между Элленорой и мной преграду, которой я не мог бы преступить. Такая преграда появилась. Я подолгу пристально глядел на Элленору как на существо, которого скоро лишусь. Ее требовательность, так часто представлявшаяся мне нестерпимой, теперь уже не пугала меня; я заранее чувствовал себя освобожденным. По-прежнему уступая ей, я теперь душевно был более свободен, чем раньше, и уже не испытывал того внутреннего возмущения, которое некогда побуждало меня непрестанно терзать ее. Во мне уже не было нетерпения, напротив — появилось тайное желание отдалить ужасный миг.