Телефон был занят, Завьялов положил трубку.
— Занято! — громко, но будто самой себе сказала Маргарита, продолжая чертить.
Наконец Завьялов дозвонился, холодно проговорил:
— Попросите, пожалуйста, Синявскую!
— Лариса-а!.. Тебя! Муженек беспокоится! — раздалось в трубке.
И там все знают! Ну какое им до него дело! Какое?… А Лариса начнет сейчас перед ним выламываться. Ах, ах! Она главный специалист, она всегда занята и спешит, и зарплата у нее больше! Ну и что ж, что больше! Зато в искусстве дура дурой. Нахваталась по верхам, а в суждениях сплошное варварство. «Это мы уже проходили!» Ни загадок, ни тайн, «не боги горшки обжигают, и мы не лыком шиты» — вот все мировосприятие.
— Слушаю! — В голосе никакой теплоты. А ведь знает, что это он звонит.
— Лариса… — Завьялов спиной почувствовал, как вся комната слушает его. — В перерыве нам надо встретиться…
— А что уже случилось?..
Ну да: «уже»! Она уверена, что в этой жизни ей все известно.
— Н-ну… надо.
— Ты можешь внятно сказать?
— Н-нет. Потом. Когда встретимся.
— Купи сметаны и масла, — как всегда, безапелляционно.
С тихой ненавистью Завьялов произнес:
— Хорошо. Только спустись вниз. Я не хочу туда к тебе подниматься.
И тут же Завьялов услышал, как за спиной понимающе, на всю комнату, вздохнула Маргарита: «О-хо-хо! Жизнь…»
Когда Завьялов появился в вестибюле института, где работала Лариса, в условленном месте ее, конечно, не оказалось. Пришлось звонить от вахтера, а тот спросил: «По какому вопросу?» — и Завьялов что-то невнятно врал, ему было стыдно, что вот он пришел к жене, а она, такой занятой человек, вынуждена отвлекаться от дела, которому служит. И это чувство еще больше подавило Завьялова, когда она поспешно спустилась к нему со своим «Ну?».
Виктор вздохнул и твердо выговорил:
— Приехал твой Егоров.
Она вскинула голову, что-то живое и тревожное, такое знакомое Завьялову по тем давним временам их любви, промелькнуло в ее глазах, она грустно усмехнулась:
— Ну и что? — Она выдержала исследующий взгляд Завьялова, потом опустила глаза и сильно сжала руки, потому что так вдруг ясно вспомнился дурманный запах маслины и лавочка в институтском скверике… Сейчас уже скверика нет, там стоит новый корпус института… Словом, нет, нет, ничего нет и не может быть, кроме того, что есть: Светланка, ну и… Завьялов… — остальное отрублено навсегда… Насколько человек умеет утверждать, настолько же он обязан уметь отказываться. «Ах, нельзя быть резкой, надо быть гибкой…» — и сколько еще сотен таких вот напевных присказок можно придумать на каждый случай, но нельзя повторять ошибки. «Надо делать новые?..» — а это уже чисто завьяловский вопрос. О, Завьялов, Завьялов!.. Расплата ее и наказание. Но здесь уж — ни звука! То, что есть, как-то приемлемо и уже только поэтому — незыблемо. — Ну и что? — повторяет она вопрос уже наступательно, но Завьялов угадывает, что́ с ней творится, лениво и брезгливо кривятся его губы, он сообщает:
— Ну так я его видал…
…Странно у них получилось с Егоровым… Конечно, тогда она была молода, красива и глупа… глупа… вся жизнь ощущалась как некий непрерывный праздник, и восторг только менялся, был все время новым и новым… конца не предвиделось…
Егоров подошел к ней на первом же институтском вечере. Именно так все и было: только заиграл оркестр, подходит кто-то такой громадный, сильный и добрый… — Егоров, значит.
Разрешите?..
Потом встречались… но как-то неактивно… слишком всего много было вокруг: и впечатлений, и событий, просто некогда было сосредоточиться… а вот на пятом курсе, когда уже диплом писали, вот тогда и пришла та самая весна, и были цветущие маслины над той самой лавочкой, которой ныне нет… и тоже танцевали на вечере, но вдруг все оставили и пошли, пошли сквозь город и так далеко куда-то, что уже и окраины кончились, и ни души вокруг, и было не то что холодно, а как-то остро ознобно, а может, это просто серебристый свет полной луны так действовал на них, и поэтому слова будто вспыхивали внезапным счастливым восторгом: «Ты чувствуешь, да?» — «А ты?» — «Как хорошо, а?..» Они вышли к реке, и тут Егоров вдруг будто захмелел, подхватил ее на руки, легко так, словно и не весила она ничегошеньки, она только-то и обмерла от сладкого ужаса, прижалась к нему изо всех сил… Ну вот тогда, значит, все и было…
Потом она уже вскочила вдруг и принялась хохотать. Так вот, без всякой причины, как ненормальная. Егоров сперва глядел с недоумением, а потом тоже как расхохочется, будто приступ накатил на него, не может остановиться — и все!