— Да! Он тоже Москалев! Ты же не виноват, что у тебя распространенная фамилия. И он тоже…
Альт вступил в мелодию совершенно незаметно, его голос выделился плавно и легко, взлетел… и был так чист, светел и точен, что сомнений не оставалось: мне придется туго. А чутье подсказывало: он профессионал, значит, коронную свою вещь влепит в последнем раунде, сейчас… действительно… как-то рассеянно бренчало фортепиано, альт прикидывался лириком, грустил о своем апреле, что-то обещал, но техника… Боже мой, какая техника!
Виктория встретила его улыбкой, он тоже улыбнулся, и ни на что не претендовал, почти все зная наперед.. Альт потрепал меня по плечу, признавая, что поцелуй Виктории — моя законная награда за доблестное начало, а дальше…
— Я обещал… — Голос мой уже подводил меня, я сказал это «я обещал» так хрипло, что Виктория и Альт, рассмеялись, но так, необидно. Альт плеснул мне в бокал шампанского и посоветовал промочить горло. Я отпил глоток и попробовал произнести:
— Я обещал Историку переименовать тощего невзрачного субъекта.
Фраза прошла гладко. Виктория смотрела на меня тревожно и с надеждой.
— Так вот, — уже вполне уверенно и твердо продолжил я, — вместо Историка будет Логограф или Словописец. Прошу внимания!
Вознесение Логографа к великим олимпийским произошло действительно не только без триумфа, но даже с некоторым досадным конфузом. Акклиматизация в принципиально новой среде происходила столь тяжело, что вызвала у смертного жестокое расстройство желудка. Эскулап понимал, что новоявленный Словописец ни в чем не повинен, тем не менее не мог подавить отвращения, подавая смертному фталазол и стараясь ограничить контакты с ним до минимума. Вскоре желудок Логографа пришел в норму, однако олимпийский смертный долго еще не мог оправиться от нервного потрясения. Он словно бы потерял веру в себя, ходил как-то боком, постоянно прислушиваясь к чему-то и не доверяя собственным ощущениям.
В душе его разлад был полный. С одной стороны, ему хотелось немедленно кричать куда-то туда, вниз, своему начальнику отдела, сослуживцам и вообще этим червякам, оставшимся на планете: «О-го-го! Посмотрите, где я!» А с другой — он не мог понять хотя бы приблизительно: кто он здесь?.. Ему сказали — Логограф. Общается непосредственно с богами. Пишет им Историю. Даже появилось предположение насчет бессмертия. Но ему дали понять, что этого не будет. Причем, так дергались при этом, словно сами висели на волоске. Вообще первое, что открыл для себя Словописец в отношениях с богами, — все они страшно неуравновешенные, а строят из себя… особенно Эскулап. Зевс — тот еще ничего, хотя и главный.
Альт-Москалев встал, когда я смолк, постоял несколько секунд, затем посмотрел на Викторию, на меня…
— Ладно… сейчас… — только и сказал он и медленно направился к оркестру, напряженный и бледный, с прижатыми локтями и слегка отставленными кистями — так, словно у него к поясу были прицеплены два кольта и он готовился выхватить сразу оба.
Альт подошел к руководителю, и тот что-то взвинченно возражал ему, потом он сам стал отдавать приказания, микрофоны передвинули, в оркестре и на площадке произошли неуловимые изменения, эстрадка теперь походила на палубу маленького торпедного катера, где при объявлении тревоги суеты не бывает.
Тот, в краснокримпленовом, подошел к одному из микрофонов и стоял, зачарованно следя за Альтом, который неторопливо ходил с саксофоном, прижатым к себе, словно хотел нагреть инструмент своим телом. Наконец он остановился и долго стоял перед микрофоном — точно так, как это делает будущий чемпион, когда выбирает положение ног и корпуса перед штангой с рекордным весом. Наконец он обернулся к ударнику, и тот кивнул. Он оглядел остальных, те тоже кивнули. Альт дал команду краснокримпленовому, и в микрофон было объявлено странно взволнованно:
— Сегмент. Соло альт-саксофона.
Дальнейшее я помню довольно смутно.
Кажется, ударник блестяще дал вступление, похожее на дробь, предшествующую опасному цирковому номеру, и перешел затем на ритуальный индейский ритм. Альт-Москалев слегка подогнул колени и тут же выпрямился, отклонив свой проклятый инструмент вправо, и выплеснул при этом прямо мне в лицо трудно вообразимые рыдающие звуки, произведенные будто вовсе не саксофоном, а живым, колдовским голосом, а может, это у его сердца был такой голос. Перед глазами у меня возникло прекрасное в уродливой, устрашающей раскраске лицо шамана или его маска, он изрыгал огонь и был неотразимо притягателен, он вонзал кинжалы не в себя, а будто в меня, и они сладко впивались в тело, без боли и без крови, потом фортепиано давало короткую передышку, и тут же Альт-Москалев снова сгибал колени, потом коротко отклонил саксофон вправо, и все, собственно, было кончено. В тишине уже, одинокая, ныла моя душа, потрясенная наслаждением, а Москалев — Великий Альт — стоял рядом и застенчиво теребил листья лавра в своем венке, утешая меня тем, что я еще молод и у меня впереди большой и славный путь к успеху!