— Старик, прозаики созревают поздно… — говорил он, и Виктория была счастлива слушать его, она принадлежала Альт-Парису, выигравшему ее по лотерейному билету, но на этот раз в глазах у нее не было никакой вины.
О, как я ненавидел коварную Афродиту в тот вечер и как мне хотелось, чтоб поскорее наступило завтра, когда я сяду к своему кульману, а потом выйду перекурить с Игорем! Он, кстати, мне расскажет, как сыграла наша команда с «Динамо» Тбилиси. Впрочем, результат матча я узнаю из последних известий; в несчастном репродукторе я уже наладил контакт, и он говорит теперь не тогда, когда хочет, а тогда, когда надо. Замечательный репродуктор! И никакой он теперь не несчастный. Нормальный репродуктор, и все — будь здоров!
— Ладно… — тяжело выдавил я это слово. — Пойду. Дела у меня… можно сказать.
— Да какие дела! — фальшиво возмутилась Виктория, а оттого, что сама же почувствовала фальшь, рассердилась и с неискренним энтузиазмом обратилась к Альту: — Нет! Ты только посмотри, какое это свинство: приглашает, а потом сам уходит!
Из последних сил я изобразил для них кое-какую улыбку и жалко повторил:
— Да… дела у меня… значит, такие…
Ну и после каких-то еще там формальных слов и жестов с облегчением наконец расстались.
А на улице я сразу и почувствовал, что домой идти не могу. Над городом уже витали какие-то плотные липкие сумерки, они сгущались по всяким углам и едва-едва разрежались вокруг уличных фонарей со ртутными лампами. Где-то вдалеке прыгали дикие зарницы и ужасно действовали на нервы. Чувствовалось — резко падает давление, было и душно, и ознобно… В пустынной аллее гуляли хмельные от весны парочки. Они держались за руки или шли обнявшись и спрашивали закурить. Если бы я был с девушкой, ко мне, наверное, обращались бы реже. Я озабоченно думал, что по мне сразу все видно: не занят делом и вообще какой-то дефективный…
Парк круто спускался к реке и превращался в глухие заросли. Здесь уже никого не было. Весь в огнях, приближался большой пароход. Гремела «забойная» музыка, долетал смех — на палубе танцевали. Мощные динамики еще долго слышались, хотя пароход уже исчез.
Становилось все холоднее, густые кусты и лохматые деревья жеманно рядились в лунный свет. Я их не боялся, мне было все равно. Здесь же нашлось поваленное громадное дерево, словно специально придуманное для какой-то демонической сцены, и я на него сел перекурить.
И тотчас же опять во мне стали возникать и расширяться вот те самые строчки:
И тут вдруг над городом расцвел гигантский алый букет. Это было столь поразительно, что я невольно взглянул на небо, где и увидел своего друга монстра Трихолоноптерикса. Алые отблески, мигая, высвечивали лошадиные его губы и обросшие шерстью короткие уши. Он улыбался и кивал маленькой своей головкой, объясняя мне: «Это был салют…»
Тут же взлетел и рассыпался зеленый, желтый и опять алый фейерверк, а потом все так же беззвучно стали возникать разноцветные ярко-фантастические букеты, и зрелище это было столь захватывающим, что не оторвать глаз. Но тут я взглянул на часы и обнаружил, что уже половина четвертого, и меня охватил ужас: ведь такие яркие галлюцинации — это же… «скорую» вызывать надо!
К рассвету я выбрался наконец к трамваю, кое-как успел дома привести себя в порядок и тут же, призвав все свое мужество, отправился на работу. Как-нибудь до конца дня продержусь.
В нашей комнате справа от меня сидит Оля Клименко. Мы с ней общаемся нечасто, она человек трезвый и уравновешенный: молодая мать двоих детей. Но тут я не удержался и поделился с ней:
— Вы знаете, Олечка, сегодня в половине четвертого в городе был салют!
Моя шутка не показалась Оле интересной, она решила, что я просто хочу заявить о своем остроумии таким вот глупым манером.
— Вам хорошо, вы каждую ночь можете салюты наблюдать.
— Да правда же, Олечка, я своими глазами видел… — заныл я, но не очень уверенно, потому что в это же время прикидывал, как бы встретиться с психиатром и всерьез потолковать с ним об этом «салюте».