Обсуждались какие-то посторонние проблемы. Завьялов, усмиряя нетерпение, перелистывал расчет, настороженно ожидал, когда же пойдет речь о главном, и вот наконец этот вопрос:
— Валентин Павлович! Ты понимаешь, пару недель назад было личное указание Василия Петровича насчет панелей резервуара в Нагорном?.. То есть как опоздали?.. Тут, по-моему, наши специалисты оперативно поработали. А-а-а! Ну тогда, как говорится, вопросов нет. Так насчет фондов по Днепропетровску мы договорились, да? Ну, есть. Я подошлю к вам Федорова со всеми бумагами, вы нам эти шесть тысяч подпишите. Ну, всего наилучшего.
В отдел Завьялов возвратился как тень. Его подавленное состояние сразу бросилось всем в глаза, потому что он сидел за своим столом и отрешенно глядел в окно. Его старались не беспокоить. Мало ли что у человека случилось… Может, что-то личное…
«Все говорят: нет правды на земле… Но правды нет и выше», — навязчиво вертелась строчка в мозгу Завьялова, и тут же он вдруг вспомнил: да ведь это же Пушкин! Ну конечно! «Моцарт и Сальери». Этими-то словами начинается трагедия. И он, прикрыв глаза, припоминал содержание, иногда бормоча какие-то вспыхивающие в памяти строки, пока не дошел до конца, там, где в самом финале Сальери восклицает: «Но ужель он прав, и я не гений? Гений и злодейство две вещи несовместные».
«Ах, Пушкин, Пушкин! — снисходительно и горько произнес про себя Завьялов. — Поработал бы ты в нашем отделе да попробовал бы противопоставить себя коллективу!..»
Завьялов достал сигареты и пошел в свой закуток курить.
ТЯГОВОЕ ПЛЕЧО
Почетному железнодорожнику Мамакину Анатолию Дмитриевичу — моему отцу — посвящается.
Короткие отрывистые гудки пронизывали предрассветную тишину над тайгой резкой, внезапной тревогой.
На километры окрест, сквозь пади и буреломы, по гарям и топям нетронутой глухомани мчалось непрерывное и зловещее: ту! ту! ту!
Замирало зверье, чутко вылавливая в сером размытом сумраке запахи опасности; торопливо уносились подальше от неясной угрозы встревоженные птицы; выскакивали из теплых домов полуодетые люди — все знало здесь этот сигнал железнодорожной беды.
— Диспетчер! Диспетчер! Четный понесло! Четный несет! Диспетчер!
Диспетчер Егор Мазур грохнул трубку на рычаги. Выскочил навстречу гудкам, заорал дико, хрипло, себя не помня:
— Степка! Степка!
Поезд несся со страшного уклона, весь уже на виду, и был он не поезд, а громадный снаряд, не подчиняющийся воле людей.
«Ту! ту! ту!» — частые гудки — будто крики отчаяния, и у каждого ломило в висках от беспомощности: что же делать?..
Сделать никто уже не мог ничего.
Осталось только закрыть глаза, чтоб не видеть эти неестественные, остановившиеся красно-белые кольца раскаленных бандажей, стиснутые судорожной хваткой тормозных колодок. Узкие черные шлейфы дыма, зловещие, будто траурные ленты, серебрились бело-синими летучими вспышками и пунктирами искр. Огромный тупорылый паровоз «Декапод», словно оскалясь, несся с нарастающей скоростью и медленно двигал суставами дышл, вращая колеса в противоположную сторону, чтобы как-то сдержать инерцию груженого поезда в его гибельном скольжении с уклона.
Потрясти бы головой да опомниться от виденного… Проснуться! Но все наяву: ту! ту! ту! — все ближе, ближе с каждой секундой неминуемая катастрофа. Остается пятьсот метров до зияющего обрыва рельсовой нитки — только что сняли лопнувший рельс, — вот уже двести метров…
Кондукторы, а среди них и Егоров друг Степан Камельков, сбросив тулупы, в одних полушубках нараспашку, свесились с тормозных площадок, выбросили красные сигналы на вытянутых руках. Сцепив зубы, летят вместе с поездом к последнему рубежу. Рукоятки ручных тормозов затянуты до отказа — больше сделать невозможно.
Жутко грохочет состав. Последние секунды.
«Ту! ту! ту!» — все короче, конвульсивнее гудки.
Локомотив отбрасывает бессмысленную спичку шеста с красным прямоугольником — сигнал «стоп», и вот сейчас…
— Прыгайте! Прыгайте! — чей-то истошный крик.
Звонкий удар, а затем протяжный скрежет, как стон. Торчащими, изломанными костями вывертываются шпалы. Паровоз вздыбливается, словно огромное живое чудовище, на мгновение изгибается и рушится набок. Слетает с рельсов первый вагон, мгновенно на него наскакивает второй, третий… Хрустя, вминается железо в дерево, в землю; с визгом разметываются искореженные обломки, обрывки…