— Я наоборот пыталась обратить твоё внимание на мораль и перестать отрицать эту этическую категорию. Нет никакого обвинения.
— Мораль относительна, она существует искусственным образом, ты смеешься над моралью христиан, но действительно, откуда ты имеешь право это делать — я не обвиняю, а хочу понять — ежели сама имеешь мораль и такая же людоедка со взгляда другого. Чем твоя мораль лучше другой? Это все суета, борьба в луже, где каждый обвиняет друг друга в пожирании людей. И, мне кажется, я зашёл в зону морального, как решил тебя не обманывать и не скрывать, потому что, повторюсь, тебя уважаю и не считаю тебя достойной быть мне рабыней, но я не беру слова обратно: как кто-то говорит о морали, он пытается вас убить. Нельзя признавать, что морали бывают разные, конечно, лишь на каком-то внутри понятийном уровне, но всякое признательные отношение к ней равносильно геноциду, потому что мораль порождает другого, который аморален, экзотичен и которого мы презираем, либо относимся со снисхождением. Я не хочу использовать моральную мембрану, чтобы врать другим, подобно тому, как в смерти Ивана Ильича никто, кроме Герасима, не говорил ему, что он умирает — из-за морали. И только в рамках этого низкого морального уровня существует несоизмеримость, но в ней не рождается свобода, люди лишь лицемерно замалчивают презрение друг к другу и прячут конфликт, чтобы жить якобы в комфортном обществе, а потом их забивают, как свиней, подобные мне люди, те самые психопаты, создающие рамки и правила. Однако я пытаюсь избегать этого и не желаю окончательно убеждаться в нужде врать и порождать мораль. Да и те, кто верит в мораль, никогда ее не создавали, ее продвигают имморалисты.
— Ты радикализируешь и сводишь мораль к признаку иерархии.
— Потому что она так зародилась. Вот и все, — строго говорит адресат. — Мораль нужна, чтобы управлять.
— Мораль нужна для гармонии между людьми!
— Гармонизации управления ими, а те, кто ее создают, по ту сторону, они управляющие. Мораль нужна, чтобы скрывать природу других людей, чтобы обрезать их острые углы, и, когда тебе надо, ты признаешь это, рассуждая о тех же христианах, как бы смеясь над ними. Просто мораль христиан устарела, она тебе смешна.
— Можно смеяться над этикой другого, но ставить ее ниже или выше собственной — кощунство. Жизнь — не иерархия, в ней нет власти, которую ты жаждешь найти и обладать ею.
— Ты ставишь их ниже, не ври, пожалуйста, — его голос становится мягким и нежным, отчего я вмиг обращаю свой взгляд на него. — Ты считаешь их людоедами и считаешь, что они глупые, раз ограничивают себя. Я подобным образом отношусь ко всем просто.
Он улыбается и пытается успокоить дыхание после бурной речи. Я внимательно смотрю в его пронзительные глаза, чей цвет подчеркивает пространство вокруг. Желая считать эмоции адресата, я пристально вглядываюсь в его радужку, но вместо этого наблюдаю лишь прелесть четких прожилок зеленого и бирюзового цветов. Красота адресата губительна. От легкой растерянности я киваю ему головой и ложусь на ромашки, ощущая, как их лепестки непривычно щекочут кожу. Он последовал за мной.
— А что тогда по-твоему жизнь, если не власть и не соревнование, которое выражается в любом формате?
— Казуальность, — тихо отвечаю я и поворачиваюсь к нему.
Мы объяты опьяняющим запахом цветов, растущих вокруг нас. Я срываю ромашку и начинаю понемногу срывать лепестки. Гадать не имеет смысла, я посчитала их количество перед разрушительной практикой. Кажется, что я практически не имею никаких сил на спор с адресатом. Он это чувствует и смотрит на меня с снисхождением, а затем ложится мне грудь и аккуратно проводит пальцами по ключицам, будто желает поиграть с моими костями. Мы замираем в этом мгновении, окружённые вечерней прохладой и умиротворением перед чистой звездной ночью. Сад живет и трепещет от тёплого летнего ветра и неожиданных гостей в лице грызунов и ежей, а кроны деревьев скрипят и невольно напоминают мне о сказках детства…
— У тебя есть стихи про казуальность?
— Больше о боли.
— Прочти, — ласково говорит он. — Если мне понравится, я тебя поцелую.