– … и что по части неблагодарности никто в мире не сравнится с матерями, – внезапно раздался позади молодых женщин спокойный голос Самуила Гельба.
Гретхен и Христиана, вздрогнув, обернулись. Из уст Христианы вырвался невольный вскрик. Вильгельм проснулся и заплакал.
Самуил устремил на Христиану суровый испытующий взгляд, в котором, однако, не было ни тени пренебрежения либо насмешки. В правой руке у него была белая фетровая шляпа, которую он только что снял, чтобы приветствовать женщин; в левой же было ружье. Черный бархатный редингот, застегнутый до подбородка, подчеркивал холодную бесстрастную бледность его лица.
Откуда он явился? Ведь позади скамьи, на которой сидели Христиана и Гретхен, высилась отвесная скала футов в пятьдесят!
– Чего вы так испугались? – спокойно осведомился Самуил. – Смотрите, и ребенка разбудили, он из-за вас плачет.
Все еще дрожа, Гретхен спросила:
– Каким путем вы сюда попали? Откуда вышли?
– А в самом деле, сударь, каким образом вы здесь очутились? – произнесла Христиана.
XXXII
Оскорбление, нанесенное посредством цветов и ребенка
– Как очутился, сударыня? – усмехнулся Самуил на вопрос Христианы. – Уж не думаете ли вы вслед за Гретхен, что я и в самом деле вышел из преисподней? Увы, я не столь сверхъестествен и не наделен магическими способностями. Просто вы были так поглощены злословием в мой адрес, что не видели и не слышали, как я подошел. Только и всего.
Христиана, несколько оправившись, стала успокаивать Вильгельма, и он тут же снова задремал. А Самуил продолжал:
– Что ж, мой совет был не так уж плох? Насколько я вижу, Вильгельм чувствует себя лучше.
– Это правда, сударь, и за это я вам признательна от всего материнского сердца.
– А ты что скажешь, Гретхен? Ведь твоя лань умерла бы, если бы я ее не вылечил? А когда на твоих коз напала хворь, они бы почти все погибли, если бы не то превосходное средство, что я указал тебе.
– Все так! – вскричала Гретхен, яростно сверкая глазами. – Но вам-то кто открыл все эти секреты?
– Даже если, как ты полагаешь, то был сам Сатана, вам обеим следовало бы не только не злиться, но благоволить ко мне тем сильнее, если ради вас я сгубил свою душу. А вы, вместо этого, меня же еще и ненавидите! Где же справедливость?
– Господин Самуил, – строго возразила Христиана, – ведь это вы сами желали и добивались, чтобы мы вас возненавидели. Что касается меня, то я хотела бы уважать вас. Вы безусловно наделены каким-то особенным могуществом. Почему бы, вместо того чтобы употреблять его во зло, вам не направить свои усилия к добру?
– Я охотно поступил бы так, сударыня, если бы вы растолковали мне, что есть добро и что есть зло. Есть ли зло в том, что мужчина встречает прекрасную женщину? Что он восхищенно созерцает ее красоту, любуется ее грацией, белизной ее кожи, ее белокурыми волосами? Что волей-неволей он задумывается о счастье другого, того, кто обладает всеми прелестями ее тела и души? Взять хотя бы, к примеру, вас. Предположим, я вас люблю. Разве это зло? Но еще прежде меня вас полюбил Юлиус, и вы решили, что это добро. Однако из чего явствует, что одно и то же чувство, если оно исходит от него – добро, а если от меня – зло? Нет, добром надлежит признать все, чего желает душа и что дозволяет природа. Почему сегодня вам нельзя полюбить человека, которого вы могли бы полюбить, встреться он вам полтора года назад? Неужели вы станете утверждать, что добродетель так зависит от хронологии?
Христиана склонилась к ребенку и обняла его, как будто искала в материнской привязанности опору для своей женской стойкости. Обретя ее, она отвечала:
– Я не стану отвечать на ваши софизмы, сударь. Любить Юлиуса меня побуждает не только долг, но и свободный выбор сердца. Я не хочу любить никого другого.
– Вам хотелось бы любить только его? – переспросил Самуил, продолжая сохранять серьезную, учтивую мину. – О, вы совершенно правы, сударыня. Юлиус этого заслуживает. Он преисполнен всевозможных достоинств. Ему не откажешь в нежности, деликатности, преданности, уме. Это так же верно, как то, что ему не хватает предприимчивости, силы духа, воли к свершениям, энергии – всего того, чем наделен я. И разве вы можете не оценить всего этого или не видеть, что эти свойства мне действительно присущи? Не взыщите, что я не разыгрываю перед вами скромника, но скромность – лживая поза, я же никогда не лгу. Так вот, я убежден, что, какой бы ужас я вам ни внушал, бывали минуты, когда вы мною восхищались. И Юлиус тоже; заметьте, хоть меня не было с вами во время вашего путешествия, вы в глубине души не сможете отрицать силы моего влияния на него, ведь при всей любви к вам он за этот год не раз – вы простите мне такое слово? – скучал без меня. Еще бы! Он же не умеет справляться с жизнью, это не он ее ведет, а она его. Видите ли, дело в том, что первейшее из всех мужских достоинств – воля. Без нее ум и доброта мало чего стоят. Вы иное дело, вам, женщине, не обязательно иметь волю, но тем необходимее для вас, чтобы ее имел тот, под чьим покровительством вы находитесь. Но этого вы в Юлиусе не нашли. Вот почему он ускользает от вас и сам не в силах вас удержать. Кроме влечения сердца, ничто не привязывает его к вам, я же владею его духом. Что до итога моих рассуждений, вот он: вы женщина, а Юлиус женоподобен. В этом суть положения. Поэтому Юлиус принадлежит мне… смею ли прибавить: по той же причине вы и сами…