Она вновь макает кисть в воду, смывая слой нежной голубизны неба, заменяя его любимым цветом всего набора акварели — темным шелком морей, прямотой озер — прекрасной темной бирюзой, создающей отблески в прожилках серых радужек.
Лисса увлечена; она не слышит шагов за спиной, скрипа соседнего кресла, не замечает практически невесомого касания ее макушки чужими бледными, длинными, но теплыми пальцами. Не видит, как внимательно Нортон рассматривает ее творение, еще неточное, искаженное, неправильное — незавершенное.
— Почти прекрасно, — слышит она шепот над ухом и вздрагивает, резко поворачивается; взмахом мокрой кисти капли акварели оседают на щеке ледяного демона, яркими пятнами на бледной коже. И рука, стирающая эти капли, соскальзывающие на чувственные губы, такая же — бледная, будто снег, на которой хитросплетения вен видно, с длинными, изящными, тонкими пальцами и чуть выпирающими костяшками.
— Почти? — тем не менее хмурится Лисса, оглядываясь на свой рисунок и не понимая, что не так.
— На нем не хватает тебя, — просто говорит демон.
И уходит. А Лисса не смеет его останавливать.
*
Свой день рождения она встречает в Преисподней в компании Нортона, Марты, небольшого торта в ее честь и звенящих друг о друга бутылок алкоголя. Среди разнообразия напитков она лишь успевает выхватить взглядом шампанское и весь вечер пьет только его, потягивая мелкими глотками искристую жидкость, ловя языком пузырьки воздуха.
Она знает, как больно и горько демону находиться в их компании, знает, что для него дня рождения не существует уже целых полгода, потому что демоны — вечны. Ангелы, конечно, тоже, но они могут взрослеть, стареть, а чернокрылые навечно заключены внутри юных тел — проклятье за побег из Священных земель, из Рая, от своей истинной сущности, за совершенные грехи.
Они, как призраки — на грани.
Живые души, закупоренные в мертвых оболочках.
Но, Лисса рада, что ледяной демон пришел к ней. И говорит она безостановочно, стараясь заполнить гнетущую, почти осязаемую тишину словами, и выглядит, наверное, глупо. Смеется, но в глазах отголоски грусти.
Лисса не замечает, как Марта покидает их. Она вообще в последнее время ничего не замечает — незачем, у нее есть Нортон, его холодные губы и теплые руки.
И горечь полыни где-то внутри.
Слишком рассеяна, слишком забывчива, слишком наивна.
В какой-то момент они оба стоят под горячими струями воды в попытке согреться, в душе, что находится в покоях Нортона. Он целует ее нежно, как в тот первый снежный раз, ловит ее язык своим и заглядывает ледяным взором, кажется, в душу. Он сминает ее губы своими, а в тишине раздается оглушительный щелчок застежки ее бюстгальтера, и тот, поверженный, падает ненужной вещью на мокрую плитку.
Нортон выводит языком неведомые узоры на ее груди, задевает бисеринки напряженных сосков и проводит линию вдоль позвоночника.
У нее будто бы бабочки в животе и комочек нервов где-то внизу живота, сжимающийся снова и снова при поцелуях и прикосновениях такого же опьяненного ситуацией и алкоголем ледяного демона.
Он, кажется, хочет попробовать на вкус каждый сантиметр ее кожи, но понимает, что крошечный душ совершенно не подходит для этого. Одним движением он оборачивает ее в мягкое махровое полотенце, а другой скользит вокруг ее бедер, осторожно подхватывает на руки и несет в комнату, все это время целуя, не давая шанса на смущение.
Они падают на мягкую кровать в неистовом танце, махровая ткань трется между ними, а слова теряются, как только они сталкиваются губами, зубами. Ведут себя так примитивно и первобытно, словно вернулись в прошлое, словно не существует совершенно ничего, кроме желания, охватившего их так цепко.
Лисса чувствует, как вспухают и краснеют ее бледные губы, и непрерывно облизывается.
У Нортона юркий шершавый язык, встрепанные волосы, лихорадочно сверкающие глаза и блестящий от пота лоб. Он горячий, ласковый, упрямый и наглый. И с ним тепло, не смотря на порой холодные взгляды и упрямо поджатые губы.
В какой момент свершается волшебство, и они тонут, не успевают заметить оба.
Жар. Она чувствует этот жар, который распространяется по всему телу. Как будто лава внутри сжигает ее.
Нортона Огнева это сводит с ума окончательно.
Их преподаватель по сложному и разрозненному предмету «Яды и способы их выявления» часто с кривой ухмылкой говорил, предвкушающим взглядом посматривая на ежившихся учеников — «На вдохе нельзя бить человека, тогда можно нанести непоправимый вред или вовсе вырубить противника». И Лисса целиком и полностью в этом убеждается, потому что на вдохе прекрасная сказка заканчивается, прикрывая красивые декорации уродливым занавесом неприятной реальности.
Почему-то в тот момент, когда тело взрывается вспышкой немереной боли, ангел наконец понимает, как это — падать. Вернее, приземляться.
Ее кости словно крошатся на мелкие кусочки, старые раны, причиненные в спаррингах однокурсниками, открываются, орошая снежно-белые, бледные простыни россыпью кроваво-алых снежинок.
Она пытается вдохнуть, и на легкие давит болью.
— Хватит, — срывающимся голосом просит Лисса, а Нортон неуклюже — словно не привык так делать — но нежно целует ее в лоб. — Прекрати.
— Нельзя. Иначе в следующий раз будет также больно.
Ангел думает, что даже под пытками не согласится на «следующий раз», пока ледяной демон покрывает ее измученное тело поцелуями.
Она чувствует, как Нортон начинает осторожно двигаться в ней, и ощущает лишь боль вперемешку с невесомыми поцелуями.
Как пенопластом по стеклу — закладывает уши.
— Прости, — тихо роняет он и вновь целует ее губы, пытаясь отвлечь от неприятных ощущений.
Лисса лишь видит непрерывно звезды перед глазами — от боли — и вцепляется мертвой хваткой в плечи своего ледяного демона, выгибается в его руках, как никогда не выгибалась на боевых подготовках на полигоне. И — шепчет.
Шепчет непрерывно, безостановочно, капельку о том, что слишком этого демона любит, чуточку о том, что все-таки не против повторить, и горстку о том, как ей больно осознавать, что скоро она вернется домой, в Рай, где ее ждет допрос, слом ментального блока и постоянная боль без ледяного демона.
Губы дрожат. Руки тоже. Но Нортон заставляет ее уснуть, ведь завтра хоть и выходной, но высыпаться нужно, и вообще он спасет ее от всех несчастий, если только она наконец перестанет безмолвно рыдать и ляжет спать.
*
На следующее утро у нее слишком горят щеки при виде обнаженного демона, и неловко притупляется взгляд. Нортон просто приподнимает ее лицо за подбородок и целует, глядя в глаза.
Всю дорогу до столовой их пальцы крепко сплетены, спутаны друг с другом.
Вдохновение нападает на нее внезапно — прямо посреди занятия по Зельеварению, заставляя взгляд восторженно замереть, глядя в никуда, а руки — потянуться за альбом акварельных листов, лежащий прямо под пухлой тетрадью с конспектами.
Лисса выводит пастельными карандашами новые линии, даже не задумываясь об их значении — слишком много нерешенных проблем, слишком частая слабость во всем теле, адская головная боль и недостаток серых глаз.
Мрачных, как предгрозовое небо, светлых, как чистое, незамутненное ничем счастье, и прекрасных. Определенно прекрасных, дымчато-серых, любимых и почему-то чуточку далеких.
Ей хочется их видеть постоянно, желательно всю жизнь. Правда, она знает, что это невозможно, но мечтает об этом. Как о самом запретном и порочном.
В голове сами собой вспыхивают слова — «Мои краски растворились в твоей палитре», и Лисса закусывает губу, резко приподнимает голову и прожигает стену замутненным взглядом.