— Огнева, еле нашел вас! — донесся до Василисы сквозь пелену накатившей дремоты раздраженный голос. — Что за…
На школьном чердаке стоял Лешка, забавно-взъерошенный и весь в пыли. Он смотрел на огненный шарик, зависший над потолком, и не понять было по его взгляду — испуганно, восхищенно или попросту изумленно.
Василиса вздохнула и щелкнула пальцами, отчего огонек, который научила ее делать Мари, растворился в воздухе. Лешка моргнул несколько раз и перевел взгляд на Василису, прищурился и сложил руки на груди. Захарра, не выдержав напряженной тишины, тихо хихикнула, но тут же покрылась смущенным румянцем и уткнулась взглядом в пол.
— Фоянсо, — тихо произнесла Василиса, щелкнув пальцами, и ее кресло увеличилось до размеров небольшого дивана, сделав маленькую комнату еще уже и меньше. Сама она тоже как-то сжалась, притянула ноги, укрытые пледом, к груди, сложила руки на острых коленях и позволила липкой, едкой маске на миг спасть с лица — холодная улыбка разошлась по швам, тонкая шея согнулась, скрывая лицо за выпавшими из прически волосами.
Аккуратный, созданный за долгие полгода в Преисподней и разрушенный всего за несколько минут в родной школе, холодный змееподобный образ восстал фениксом из пепла. Обжигающе-холодная улыбка искривила тонкие бледные губы.
— Алексей… Лешка, я видела своего отца и была там, куда не ведет ни одна дорога, — голос ее был тихим и приглушенным из-за того, что лицо спряталось на сложенных руках. — Ты… Ты, верно, мне не поверишь, но это для тебя прошла лишь одна ночь, для тебя я сбежала, когда на тебя напали одноклассники, но для меня… для меня это были долгие полгода вдалеке от дома, я пережила столько боли, что уже и не помню, как это — верить и доверять. Меня столько раз предавали даже близкие люди, но, тем не менее, я люблю их. Люблю до сорванного голоса и боли в горле, я готова ради них на все. Там сейчас война, жестокая война. Я родилась в такое же неспокойное время, там же — едва-едва не застала прошлую войну. И на войне мои друзья, такие же дети войны, как и я. Там любимый мне человек, там мой отец, где-то возможно и мать — во всяком случае, я надеюсь, что она жива — а еще там дети, там ежедневные кровопролития, и… Это, вероятно, сложно, но скоро я вновь исчезну из твоей жизни и даже не знаю — вернусь ли? Но я буду сражаться до последнего, это я знаю наверняка. Потому что там мое все. Там, это… это далеко, слишком далеко. В Преисподней, самой настоящей Преисподней, и я, Лешка, я больше не та Василиса Огнева, какую ты знал для себя еще прошлым вечером.
Василиса откинулась на спинку пыльного кресла, чувствуя рядом тепло друга. Вместе с тем, что она мечтала высказать многие месяцы, пришла пустота. Гулкая, опустошающая, мрачная.
Скрипнула половица — на подлокотник кресла присела Захарра и осторожно погладила ее по ладони, так тепло и привычно, как всегда в Преисподней при любой неудаче.
— Василиск… са, — поправился Лешка, и Василиса вздрогнула от этой поправки; воздух между ними скрипел и хрустел, как поленья в камине. — Я н-не знаю, что произошло с тобой, не понимаю, да и ты объяснять не спешишь, но… но я готов помочь, — несмело произнес друг, и Василиса вдруг отчетливо ощутила, что их отделяют километры. Лешка… он был еще мальчишкой, не знал боли, но искренне любил и готов был помогать — храбрец по натуре, верный и родной, он вызывал в ней всегда только теплую улыбку.
Но сейчас накатила полынная горечь воспоминаний, и Василиса резко вскочила со скрипнувшего кресла.
— Поможешь? С этим поможешь? — Захарра не успела ее остановить, и Василиса резко сорвала с себя блузку, разорвав ее вмиг ставшими значительно сильнее руками. За спиной распахнулись черные кожистые крылья, сметя с какой-то полки пыль и стопку отсыревших тетрадей. Волосы расплелись сами собой, разметались пожаром по угловатым плечам, но не скрыли шрамов на запястьях, оставшихся еще после Посвящения, не скрыли разодранных локтей, синяков, распустившихся алыми и темно-синими бутонами на ребрах — Василиса не знала, что творила в то время, как смотрела воспоминания матери, но гематомы были ей ответом.
И действительно, во время просмотра многих мыслей матери ей было мучительно больно, и нестерпимо хотелось заглушить душевную боль материальной.
Лешка изумленно смотрел на ее хрупкую, слишком хрупкую для здорового состояния фигурку, бледную кожу с алеющими синяками — и не мог сдвинуться с места. Его ноги словно срослись с протертым деревянным полом, и стоял он так до тех пор, пока Захарра не ступила тихо к подруге, укрывая ее дрожащие плечи пледом.
Потом усадила Василису в кресло, подала кружку кофе и щелкнула пальцами, после чего на демонессе появилась белая блузка, спрятавшаяся под привычной Академической мантией. Девушка повела плечами, тоже щелкнула пальцами, и волосы мигом собрались в аккуратный узел на затылке. Ей хотелось привычности, обыкновенности: острого, худого плеча Мари, морозного взгляда Фэша, высокомерно-холодного, но такого родного в готовности помочь Джейка и, несомненно, Захарры Драгоций — верной подруги и в будущем одной из самых лучших адепток их курса, в этом Василиса почему-то не сомневалась.
Лешка продолжал стоять на том же месте, изумленно глядя на подругу; Захарра распахнула небольшое чердачное окно, разогнав удушливую атмосферу, несмотря на осеннюю слякоть.
— Уроки закончились, — тихо констатировала Василиса, взглянув на экран телефона. — И, да, если ты мне все-таки не веришь…
Она развернула яркий экран, по которому до сих пор бежала скорая цепочка оповещений ото всюду — как будто личный уголок мира, утерянный ей ранее, как Атлантида под толщей воды, вдруг всплыл, являя вместе с собой все упущенное — косое запустение, скрип обветшалых домов, поросль кустарников в ранее прекрасных садах, самое прекрасное, ставшее в миг потери таким уродливым и жалким.
Ненужным.
Скрип кресла нарушил тишину — Василиса неспешно поднялась на дрожащих ногах, оправила мантию, потом, подумав, щелчком пальцев и недюжинной концентрацией сменила ее на теплое осеннее пальто, резиновые сапоги и зонтик — за окном лил дождь.
Когда она и Захарра выходили из чердачной каморки, в детстве для нее — прекрасного мира, Алексей еще стоял у стены, упираясь в ее соседку стеклянным взглядом.
*
Захарра нервно вела плечом и дрожала всем телом, пока Василиса нажимала на кнопку звонка — старую, она мелодию еще при переезде в эту квартиру выбирала, вместе с Мартой. Ей, наверное, было лет пять — события будто ластиком медленно стирались из головы, ускользали. Старое замещалось новым, оставаясь цельным, и Василиса не знала, хорошо это или плохо, но эмоции застилали взор, мешая ясно мыслить.
Марта открыла дверь спустя несколько минут — робко посмотрела в щель между дверью и стеной, скрепленную металлической цепочкой, а потом сняла и ее, увидев стоящих.
В сыром подъезде старой пятиэтажки налила целая лужа с сапог и растрепавшихся волос Василисы — посреди дороги она вдруг остановилась, отодвинула зонтик и, запрокинув голову, начала смеяться, ловя слезы неба волосами, светлыми, выгоревшими ресницами и ртом.
Мокрые локоны стали насыщенно-вишневыми, тяжелыми и холодными — как боль, скрутившая узлом ее сердце.
Шоколадно-карие глаза Марты зажглись в один миг, в свете кухонной лампы мышиные, грязно-серые волосы вдруг показались прекрасно-серебристыми. Сколько Василиса помнила, ее волосы всегда были седыми, хотя Марте сейчас было всего тридцать девять, по ее словам, и максимум двадцать пять, на вид.
Демонесса постеснялась колдовать при женщине, которую считала себе практически матерью, потому лишь стянула облепившее фигуру пальто и шапку с шарфом. Грозно посмотрела на Захарру, и та последовала ее примеру.
Марта хранила мрачное молчание, но, тем не менее, казалось, расцвела, увидев их.
Василиса на автомате включила газ и поставила небольшой чайник на печку, оставшуюся здесь еще от старых хозяев. Потянулась в один из шкафчиков за травами, которые Марта всегда сушила самостоятельно — будь то целебный вереск, душистый жасмин или корица с перцем. Она всегда говорила, что покупала их у настоящих ведьм, целительниц. И сейчас вдруг Василиса задумалась — что, если Марта всегда в тех случаях говорила правду, а она смеялась понапрасну?