Как только они отъехали на приличное расстояние от приюта, Василиса сжала Николь в объятиях, дрожа отчаянно. Опять ноги подкашивались и внутри все болело, будто ее разорвали на кусочки, а потом на живую крепко и криво сшивали, постоянно тыкая тупыми проржавелыми иглами. От таких больнее всего.
Николь была разбитой такой, потрескавшейся, отчаянной и испуганной. Слабой-слабой, неуверенной и непрерывно дрожащей. С холодными ладонями и горячими слезами, от которых мок свитер Василисы, потому что мантию она сняла и накинула на узкие, угловатые детские плечи.
Николь была удивительно высокой, одного роста с ней почти. Тонкой и нежной, хрупкой, что обнимаешь бережно, боясь сломать.
Маар улыбался Василисе с противоположного мягкого диванчика кареты. Рядом с ними лежал пакет с немногочисленной одеждой десятилетней девчонки, что сжимала Василису в своих объятиях.
Она заглянула ей в глаза чуть затуманенным светло-серым взором.
— Т-ты бросила меня, забыла обо мне.
— Прости меня, Никки. Прости-прости-прости, — Василиса сжала ее почти до хруста. — Я обязательно объясню тебе все, что произошло, обязательно, хоть и знаю, что даже при всем произошедшем, прощения мне нет. Мне так бесконечно жаль.
— Спасибо, что забрала меня, — тихо произнесла Николь. — Но ты права, я тебя вряд ли простить смогу.
Глаза ее полыхали чем-то Василисе незнакомым, таким теплым и трепетным, но притом откровенно грустным, так что ломаешься-теряешься-разбиваешься под этой лавиной. И она задохнулась.
Николь Огнева смотрела на нее глазами отца.
*
Василиса сидела, поджав ноги под себя и читая очередной приказ, принятый во время правления ее отца. Скинуть все к чертям, стереть многолетнюю пыль, скопившуюся на полках, и разложить все точно-точно, уложить в голове так, чтобы не запутаться и с ума не сойти.
Воздух был нестерпимо горячим, но Василисе все равно было холодно. Где-то внутри, где-то под кровавой корочкой, которой покрылось ее сердце от многочисленных ран.
Николь заперлась в отведенной для нее комнате и не выходила из нее больше четырех недель. Подпускала к себе только Фэша почему-то, что приносил ей подносы с едой и занимался историей, письмом и математикой.
А Василиса училась заново скрадывать эмоции за полуулыбкой, за пропитанной безразличием маской, заплетать такие прически, в которых удобно прятать оружие. Иглы, пропитанные различными ядами, несколько острозаточенных ножей и раскладное копье, например. Василиса заново училась жить в Преисподней, училась политике и отчаянно забывала про обещание, данное отцу, — найти в его покоях хранилище с его воспоминаниями и просмотреть их.
Боялась этого до безумия, боялась встретиться с ним глазами, вновь увидеть и позволить себе представить, что он жив. Подумать об этом хоть секунду, представить это всего на мгновение.
Ведь.
Папа.
Мертв.
Она не любила его, до сих пор до искр перед глазами ненавидела иной раз, терялась-терялась-терялась при мыслях о нем, при этом жужжащем бешенстве где-то под лопатками.
Она не любила его.
Но называться папой он был достоин.
Хотя бы после смерти.
Почерк у него был аккуратный, разборчивый, и Василиса привыкла по вечерам, чтобы заглушить постоянно сверлящую затылок боль, усаживаться на кресло у окна, прислоняться к еще теплой, нагретой солнцем за день поверхности, глотать крепкий зеленый чай без сахара и провожать взглядом ровные строчки, иногда даже водя по ним пальцем.
Так папа еще был рядом. Хоть кто-то из родных людей был рядом.
Иногда, когда появлялось стойкое ощущение, что вот они, возьми да протяни руку, Марта и отец, Лешка и Инга, Захарра и Мари, Джейкоб, наконец, боль усиливалась до того, что Василиса теряла контроль над собой. Впивалась зубами в одеяло, тряслась мелко-мелко в агонии и прокусывала губы до крови.
Выцарапывала, выскребала их имена на спинке кровати, орошая ее слезами, разбивалась и разбивалась сотни раз. Уничтожалась, стачивалась, стиралась где-то под этими эмоциями, под этими «последствиями потусторонней магии», как говорил Маар.
Умирала и умирала.
Василисы Огневой не существовало уже давно. Одна лишь жалкая оболочка, которая отчаянно тянется к свету, как жалкий мотылек, мечтает-мечтает исцелиться в огне, как феникс, но боится обжечься. Снова обжечься, только теперь вот так, насовсем, сгорев и превратившись в пепел.
Вдруг раздался несмелый стук и через приоткрытую дверь скользнула маленькая тонкая ручка.
Василиса сквозь слезы улыбнулась, шмыгнула носом, вытерла одеялом мокрые щеки и покрасневшие глаза и положила на тумбочку недочитанную стопку документов.
— Входи, если хочешь, — голос, несмотря на старания, все равно сдал ее с потрохами: тихий, терпкий и хриплый, словно только-только с мороза.
— Привет, — Николь подняла на нее взгляд и несмело подошла к кровати. Села, прищурившись на мгновение.
— Ты можешь не стучать, если хочешь прийти. Тебе можно, — Василиса робко улыбнулась, подвинувшись, освободив Николь больше пространства.
Та несмело заползла с босыми ногами на кровати, придвинулась к демонессе и облокотилась на ее плечо. Ее пшеничные косички растрепались, и некоторые прядки сползли на плечи. Темно-синее платье чуть примялось и задралось, когда Николь согнула одну ногу в колене и подтянула к груди, обняв тонкими маленькими ручонками.
— Я не могу уснуть, — тихо пробормотала Николь. — Расскажи мне сказку.
Василиса почувствовала, как отчаяние немного притупляется, как отступает на время боль, как картинка перед глазами прекращает расплываться, а руки — дрожать.
— Ну, мой друг недавно подарил мне одну интересную книгу сказок, — протянула Василиса и потянулась к своей тумбочке у кровати, один из ящиков которой полностью занимала огромная тяжелая книга в кожаной обложке и с ярко-ярко синим камнем на застежке.
Под цвет ее глаз будто бы.
На ней были точно серебром прописаны слова на языке, который Маар назвал яванским, — «Легенды Высших». Книгу принес как раз Нечеловек, в один из тех дней, когда дышать было практически невозможно, а она то и дело падала в обморок. Руки и ноги тогда судорогой сводило, а изнутри разрывала непрерывная боль. И только одна мысль в голове — больно-больно-больно-больно.
До отчаяния, до звезд перед глазами, до истерики.
А потом ее ладони соприкоснулись с мягкой обложкой, и — отпустило. Все отпустило, стало дышать легче, и даже голова не кружилась больше. Книга эта была чем-то родным, чем-то привычным, чем-то из того мира, где у нее действительно будет место. Где тоже семья.
— А что здесь написано?
Василиса даже забыла, что Николь-то посвящение еще не прошла, она-то еще не могла понимать каждый из когда-либо существовавших языков.
— «Легенды Высших».
— А кто такие Высшие? — Николь подняла на нее не по-детски умный взгляд серебристых глаз.
И откуда берутся такие? Ярко-выраженные, стальные серые, едва припорошенные снегом, и в ту же минуту — туманные-туманные, неимоверно задумчивые, дымчатые, а на дне лед. О который бьешься почти случайно, почти удивленно, а потом подняться пытаешься — ноги разъезжаются.
Мысли тоже.
Николь была… была. Просто была.
Таких описать нельзя. Только шепотом или криком, но не пером.
Такие въедаются-въедаются. Николь въедалась. В самое сердце. Ощущалась кем-то настолько родным, что практически на одном уровне с Мартой. Ощущалась кем-то даже более.
Демонесса вновь виновато сморщилась — и этого прекрасного ребенка она бросила, предала буквально и неблагополучно забыла на чертовых пять лет.
— Ну, — Василиса задумалась, а потом вздохнула и решила сказать правду, ведь Николь — семья. Решила рассказать все то, что сама вычитала в этой огромной книге про Высших существ. — Высшие — это те, кто намного сильнее и ангелов, и демонов, и, тем более, обычных людей. У них есть свой собственный мир, куда чужим хода нет. У него нет названия, но древние племена, с которыми когда-то общались некоторые из Высших, дали ему свое название — Иман, что значит «вера». Высшие когда-то очень-очень давно путешествовали в другие миры, помогали тем, кому нужна была помощь, но люди начали завидовать им. Однажды они даже попытались убить их, веря, что так смогут забрать себе их силу. И Высшие разгневались. Они навсегда запечатали от людей свой мир, наградив каждого, как они того заслужили. Тех, кто помог им защититься, став живым щитом, они вылечили и даровали им множество возможностей. Тогда все люди обладали магией, Николь, слабой, конечно, по сравнению с магией Высших, но обладали. Но те добрые люди получили в подарок возможность понимать любой из языков, настоящие крылья и такое бессмертие, при котором человек мог сам решать, когда ему умереть. Он мог стареть, когда сам считал нужным. Таких людей прозвали ангелами. Те же, кто хотел смерти Высшим, лишились всех своих сил и памяти. Их изгнали в другой мир без возможности возвращения.