В комнате воцарилось молчание. Оно длилось несколько минут, но показалось вечностью. «Я думал, какой оборот делу дать дальше», — вспоминал Микоян. Понимая, что нельзя оставить без внимания этот взрыв негодования, Микоян попросил объяснения. Проблема заключалась не в инспекции кубинской территории, а в проверке грузов на судах, отправляющихся из Гаваны. По мнению Микояна, сильным оскорблением для Кастро могло быть то, что эти инспекции будут произведены в территориальных водах Кубы{25}.
Рауль и еще несколько верных соратников Фиделя передали Микояну, что они также удивлены. Даже сам Фидель Кастро был смущен. Переговоры прервали. Микоян сделал вывод, что Фидель допустил ошибку: «Он не собирался этого говорить, но у него просто сорвалось с языка». В докладе Кремлю Микоян предложил поддержать позицию Кастро в отношении инспекций{26}. В конце концов Москва должна учитывать эмоциональность и вспыльчивость кубинского лидера. «Не следует упускать из виду и сложных личных качеств характера Кастро — его обостренного самолюбия». Микоян критиковал авторитарный стиль Кастро, характеризуя некоторые его высказывания после прихода к власти как необдуманные, эмоциональные, о которых он позже сожалел. По мнению Микояна, время от времени американская пресса, зная болезненное самолюбие Кастро, подстрекала его, сообщая, что Куба теряет независимость. «Посольству известно, что Кастро сильно переживает, когда он читает сообщения реакционных агентств, где его называют марионеткой СССР», — добавлял Микоян{27}.
7 ноября на обеде по случаю празднования 45 годовщины Октябрьской революции всем стала очевидна атмосфера напряженности вокруг миссии Микояна. Обычно советское посольство приглашало к себе на прием и обед кубинских гражданских и военных руководителей. Пытаясь сгладить ущерб, нанесенный ядерным кризисом, советские представители вели себя так, как будто ничто не омрачает советско-кубинских отношений. И в самом деле, прием начался на хорошей ноте, причем Рауль Кастро играл роль миротворца. За дни, прошедшие с момента, когда Фидель Кастро открыто заявил о разногласиях с Москвой, Рауль пытался успокоить советских друзей. Преемник Алексеева на посту резидента КГБ в Гаване отмечал его позитивную роль в деле умиротворения. «Рауль Кастро, — сообщал он в Москву, — по-прежнему откровенен с нами, он заметно переживает тот факт, что безупречное отношение между Кубой и СССР… сейчас омрачается необходимостью публично заявлять о наличии каких-либо разногласий и вести по некоторым вопросам споры». Рауль Кастро в доверительном порядке спрашивал резидента КГБ в Гаване, правильно ли сделал Фидель Кастро, заявив о возникших разногласиях, причем было заметно, что он и сам не уверен в этом{28}.
На этом приеме в советском посольстве Рауль произнес тост за здоровье Хрущева и за его достижения во внешней политике. В этом тосте, который посол Алексеев назвал фактически политическим заявлением, Рауль — твердый промосковский коммунист — сказал, что Куба навеки верна дружбе с Советским Союзом и «не примкнет ни к каким течениям». «Она не пойдет ни по пути Албании, ни Югославии, — сказал Рауль. — Куба на деле в теории и практике остается верной принципам марксизма-ленинизма». Молодой Кастро закончил свой тост словами: «Мы есть и будем кубинскими коммунистами»{29}.
На этом приеме, однако, было отмечено некоторое охлаждение кубинской и советской сторон по отношению друг к другу. Присутствовавший на нем представитель Генерального штаба советской армии генерал А.И. Грибков, прибывший на Кубу буквально накануне кризиса с группой высших военных начальников из Москвы, сообщил об этом спецтелеграфом министру обороны СССР РЯ. Малиновскому, а тот немедленно доложил Президиуму ЦК. То, что советские военачальники ни разу в своих тостах не упомянули Фиделя Кастро, кажется, в Москве никого не тронуло. Однако другое сообщение вызвало явное недовольство. «Обращает на себя внимание, — сообщал Грибков, — поведение на ужине начальника разведывательного управления Генерального штаба Педро Луиса (Родригеса), который в течение всего ужина несколько раз пытался в кругу соседей по столу произнести тост за Фиделя — Сталина, но поддержки не получал»{30}. Составив это донесение, Грибков предложил сидевшему рядом с ним на приеме заместителю командующего советскими войсками на Кубе генерал-майору Л.С. Гарбузу подписать эту бумагу вместе с ним. Но Гарбуз отказался{31}.
В своих воспоминаниях о «Карибском кризисе» Грибов рассказывает о донесении Малиновскому и пишет, что «этот доклад имел для меня неожиданные и неприятные последствия»{32}.
Президиум ЦК поручил Микояну разобраться. В посланных ему 10 ноября инструкциях отмечалось, что в Москве получено «сообщение от наших военных товарищей, что на торжественном заседании 6 ноября, которое проводили наши люди, начальник разведывательного управления Генерального штаба Кубы Педро Луис несколько раз пытался за своим столом поднять тост за Фиделя-Сталина». «За Фиделя, — писал Хрущев, — мы и сами поднимали тост у себя. А вот Сталина мы осудили. И нам обидно, что Педро Луис, этот человек, облеченный большим доверием, человек, который занимается разведкой, ловит врагов, поднимает на щит то, что нами осуждено. Это в какой-то мере нарушение доверительных отношений между Советским Союзом и Кубой. Нам было очень неприятно читать это донесение, а нашим людям, которые находятся на Кубе, неприятно было слушать». Хрущев просил переговорить с военными, перепроверить эту информацию и сообщить в Москву о результатах расследования{33}.
В соответствии с полученным от Президиума ЦК поручением Микоян провел специальное дознание по всей форме и со всеми строгостями, принятыми в советской практике, при участии представителей ГРУ и КГБ. Микоян вызвал участников приема. Грибкова этот вызов, по его словам, «насторожил». В ожидании встречи генерал «мысленно проанализировал вою свою работу на Кубе, возможные вопросы, которые могли интересовать Микояна, и только далеко за полночь уснул».
Микоян начал встречу с вопроса: «Кто из вас сообщил в Москву о том, как прошло здесь празднование Октябрьской революции?» Грибков признал, что донесение отправил он. «К большому моему удивлению, — пишет Грибков, — приглашенные на встречу товарищи, зная о критических высказываниях некоторых кубинских офицеров по поводу вывоза ракет, молчали…». Выдержав паузу, Микоян строго заметил, что он является представителем Президиума ЦК КПСС и должен знать, кто и что докладывает в Москву. «Не скрою, меня взволновала эта встреча, — пишет Грибков. — Понимал, что от одного только слова Микояна зависит вся моя дальнейшая служба». Не на шутку обеспокоенный генерал воспользовался первой же возможностью, чтобы связаться по телефону со своим московским начальством. Телефонная связь была только что восстановлена, и Грибков рассказал о случившемся генералу С.П. Иванову, которому он непосредственно подчинялся в Генеральном штабе. Тот посоветовал не переживать. Но по возвращении в Москву Грибков обнаружил, что Микоян рассказал Малиновскому об их разговоре. Пришлось иметь объяснение с министром, который «меня успокоил и хорошо оценил работу нашей группы на Кубе». Позднее, находясь на посту командующего армией Закавказского округа, Грибков снова встретился с Микояном в Ереване. По его словам, он «набрался смелости» и упрекнул Микояна за то, что тот, пообещав в Гаване больше не возвращаться к этому вопросу, пожаловался на его поведение министру обороны. К этому времени Микоян уже был в опале, после смещения Хрущева, большой смелости в подобном обращении не требовалось. Микоян, подумав, ответил: «Знаете, товарищ Грибков, здесь нет ничего особенного, давайте забудем об этом». Эта история могла бы быть забыта, если бы генерал Грибков не воскресил ее вновь на страницах своих воспоминаний, пытаясь при этом поставить себе в заслугу посланное в Москву донесение.