За несколько минут до 8 часов вечера Кастро прибыл на обед в советское посольство. «Фидель обнял меня по-братски, был приветлив», — писал Микоян Хрущеву{67}. Используя испытанный дипломатический прием, Кастро объяснил Микояну, что вынужден был отложить на три дня переговоры из-за легкого недомогания. Кастро сделал вид, что стремится достичь договоренности с Микояном. «Кто кроме вас и лучше вас сможет выполнить эту миссию? Если вы не сможете, то уже никто не сможет. Это известно всем. Мы — старые друзья и доверяем друг другу»{68}.
Микоян проинформировал Кастро о конфиденциальных переговорах через Роберта Кеннеди по поводу самолетов ИЛ-28. Он сказал, что американцы готовы снять блокаду, как только получат гарантии Советского Союза об удалении с Кубы ИЛ-28. Кастро выразил удовлетворение, а затем спросил, не собираются ли американцы прекратить разведывательные полеты над Кубой{69}.
Выразив серьезную обеспокоенность нарушением воздушного пространства Кубы, Кастро поразил Микояна, сообщив ему о своем приказе сбивать американские самолеты и о ноте У Тану. «Почему вы не поставили меня в известность о письме заранее?» — спросил Микоян. «Но на последней нашей встрече мы сказали, что будем вынуждены предупредить США через У Тана. Ракеты убраны. Мое терпение иссякло, и, как я сегодня сказал бойцам ПВО, с воскресенья, а возможно и с субботы, мы будем открывать огонь по американским самолетам», нарушающим воздушное пространство Кубы. Микоян пытался возразить, но Кастро добавил, что не может отменить приказ. Выражая солидарность с Кастро в связи с его приказом сбивать самолеты США, Че Гевара сказал Микояну, что «в вопросе американских облетов нашей территории мы будем в положении обманутого мужа, когда муж знает, что жена изменяет, но делает вид, что этого не замечает»{70}.
Микоян попробовал удержать кубинцев тем, что администрация Кеннеди никогда не подпишет договор о ненападении с Кубой, если Кастро предпримет эту акцию. Заявление Микояна вызвало резкую реакцию Че Гевары, который сказал, что не верит США. До 22 октября Кеннеди и Линдон Б. Джонсон говорили, что не нападут на Кубу. То же самое они заявляли и перед высадкой в Заливе Кочинос{71}. На реплику Микояна, что существует большая разница между публичным заявлением и подписанным договором, Че усмехнулся, выразив сомнение в том, что Кеннеди едва ли может что-то заставить соблюдать свои обещания, даже в виде подписанного документа. «Не думаете ли вы, — сказал Че, — что империалисты, оправившись после полученного шока, теперь решат, что Советский Союз вообще не начнет ядерной войны в защиту своих требований или требований дружественных стран»{72}. Микоян, не склонный вступать в дискуссию по поводу советской ядерной стратегии, сделал вид, что не понял высказывания Че Гевары, и попытался привлечь внимание кубинцев к положительным сторонам поведения США в условиях кризиса. Он подчеркнул, что США «не кричат о своей победе» и что Вашингтон не только не желает утереть нос России, но и «уговаривает корреспондентов не писать в таком тоне». Микоян имел в виду информацию, о которой стало известно чешской разведке. Микоян сказал Че Геваре: «Если бы был прав Че Гевара, то они должны были бы шуметь о победе, но они этого не делают»{73}.
Встреча очень огорчила Микояна. «Люди они хорошие, — жаловался он Хрущеву, — но с тяжелым характером, экспансивные, эмоциональные, нервные, взвинченные, очень вспыльчивые, болезненно воспринимающие все до мелочей. А хуже всего то, — добавил он, — что горячие чувства зачастую подавляют разум»{74}.
Новая тактика Кастро рассердила Хрущева. Он еще не успел забыть о его предложении применить ядерное оружие. Обиженный упоминанием Сталина, а теперь столкнувшись вновь с безрассудством Кастро, Хрущев излил гнев на заседании Президиума 16 ноября. Микоян еще не успел сообщить в Москву о встрече 15 ноября, но Хрущев уже знал о ноте У Тану и предупреждении американским летчикам. Он обвинил Кастро в безрассудстве в период ядерного кризиса и впервые за три года выразил серьезные сомнения по поводу будущего альянса с ним. «Нам наука», — мрачно сказал Хрущев. С того времени, как Рауль Кастро, Че Гевара и старые кубинские коммунисты приветствовали советское присутствие в Карибском бассейне, Москва с опаской относилась к Команданте Фиделю Кастро. Этот самозваный коммунист был недисциплинированным и слишком эгоцентричным чтобы думать о судьбах социалистического мира. Письмо Кастро от 27 октября, призывающее Москву разжечь пожар ядерной войны, вновь напомнило Кремлю о прежних опасениях. Теперь Хрущев был готов перекрыть кислород советской помощи кубинцам. «Или будем сотрудничать, — предупредил он, — или отзываем своих людей»{75}
Советское руководство было настолько рассержено, что на заседании Президиума 16 ноября решили отказаться от консультаций с кубинцами. Хрущев уже не желал больше ждать, когда в Гаване примут разумное решение. Президиум постановил направить устное сообщение Кеннеди с одобрением его условий, касающихся ИЛ-28, не дожидаясь одобрения Кастро.
Когда после заседания Хрущев немного успокоился, кто-то из трех — Громыко, Козлов или Пономарев — убедил его дать кубинцам последний шанс{76}. Кремль подождет несколько дней с передачей Кеннеди устного послания, а в это время Микоян предложит кубинцам на выбор три плана инспекций представителями ООН, представителями пяти латиноамериканских стран, поддерживающих отношения с Кастро, или представителями нейтральных государств (Гана, Гвинея, Египет, Австрия, Швеция, Индия, Индонезия, Мексика и Бразилия).
Несмотря на согласие с такой инициативой, Хрущев в письме Микояну не скрывал своего гнева в отношении Фиделя Кастро «Мы считаем, что позицию наших друзей нельзя считать разумной, — писал он 16 ноября — Надо проявить большую гибкость Мы считали и считаем, что сделали для Кубы большое дело, когда вырвали заявление президента о невторжении на Кубу»{77} Если Кастро против решения по ИЛ-28 и инспекций, то единственный способ образумить его — это пригрозить полным уходом с Кубы СССР, естественно, не хотелось бы полностью терять позиции в Карибском бассейне, но у него есть и иные интересы, которые оказывались под угрозой, если кубинцы спровоцировали бы ядерную войну между сверхдержавами. Микоян получил строгие инструкции разъяснить кубинцам: «Куба, которая сейчас не хочет советоваться с нами, хочет нас фактически тянуть на аркане за собой, хочет своими действиями втянуть нас в войну с Америкой Мы на это пойти не можем и не пойдем… Если кубинские товарищи не хотят с нами сотрудничать по этому вопросу и не хотят совместно с нами принимать меры, которые помогли бы разрешить этот кризис, то, видимо, напрашивается вывод, что наше пребывание там не является полезным для наших друзей Мы сожалеем и очень сожалеем об этом, но мы вынуждены будем заявить, что поскольку наши советы не принимаются во внимание, мы снимаем с себя ответственность… Пусть тогда кубинские товарищи несут полную ответственность за положение и за возможные последствия»{78}.
Разведка США тщательно собрала информацию о трудностях Микояна на Кубе. Хрущев в письме Кеннеди от 14 ноября обвинил неназванные силы в том, что из-за них устранение бомбардировщиков с Кубы невозможно в следующие 2–3 месяца. Однако Кеннеди не желал ждать, пока Микоян решит свои проблемы с Кастро. В его администрации хватало своих неразумных, которых необходимо было держать в узде. 18 ноября он задействовал еще два канала, пытаясь заставить Кремль как можно скорее убрать бомбардировщики. 18 ноября на завтраке, данном в доме Роберта Кеннеди в честь артистов Большого театра, хозяин дома спросил у Добрынина, когда тот ожидает ответ из Москвы. Прошло уже шесть дней с того момента, как Белый дом выступил со своим предложением. Кеннеди выразил надежду, что ответ будет благоприятным и что в конце дня все уладится. Он напомнил советскому послу, что менее чем через два дня президент намерен организовать первую за последние два месяца пресс-конференцию, на которой ему наверняка будут заданы вопросы о состоянии советско-американских отношений после ракетного кризиса. Младший Кеннеди дал понять, что ответ Хрущева должен поступить до пресс-конференции{79}. В этот же вечер Роберт Кеннеди встретил Большакова в театре, где он с женой присутствовали на балетном спектакле с участием знаменитой Майи Плисецкой. В более резкой форме, звучащей как ультиматум, Роберт Кеннеди повторил то, что ранее сказал Добрынину.