Ксефону все-таки надоело насмешничать раньше, чем прибыл патруль, который просто выдворил бы его обратно в ад с запретом появляться здесь по меньшей мере лет десять. Эх, мне надо было хоть как-то показать, что его насмешки меня задели. Тогда бы и патруль появился раньше, и Ксефон не остановился бы.
Я поднялся через главный вход в архив. Там служитель с интересом осмотрел меня.
— Э-э, молодой человек, вы так и собираетесь войти в архив в мокрой одежде?
— А в чем дело? — осмотрел я себя. — Просто искупался по дороге. Понимаете, жарко стало.
— Что вы, что вы, — замахал он рукой. — Я вовсе не собираюсь вторгаться без вашего разрешения в вашу жизнь. Просто, понимаете, у нас все-таки архив… Не затруднит ли вас пройти сначала вон в тот кабинет. Там вам высушат одежду. А когда будете покидать архив, то, обещаю, мы вам ее снова намочим как было.
Я задумался.
— Даже не знаю. В мокрой одежде так хорошо по жаре ходить. Вы никогда не пробовали? Попробуйте. Так приятно.
Служитель с сомнением оглядел меня.
— Ну я все-таки не мальчик, — неуверенно заметил он.
— И что? Из-за того, что вы не мальчик, вам надо страдать от жары? Ведь вам именно потому, что вы не мальчик, и нужно заботиться о своем здоровье.
— Думаете?
— Конечно! Знаете, как освежает?
— Хм. Ладно, — как-то неуверенно отозвался он. — Только в архив в мокрой одежде нельзя.
Я печально кивнул.
— Ладно уж. Высушу. Чего не сделаешь ради школы.
— Ух ты, — восхитился ангел. — Черт, а такой воспитанный и старательный. А моего балбеса в школу не загонишь. А ты ради школы… Вот бы тебя с моим сыном познакомить, чтобы ты повлиял на него в положительную сторону.
Я на миг задумался. Чему этого сыночка можно научить? Ну сразу так можно попробовать показать, как незаметно списать контрольную. Потом можно будет уговорить его залезть в чужой сад. Гм, заманчиво, заманчиво. Жаль, придется отказаться. А все эта практика!
— Как-нибудь обязательно познакомьте, — улыбнулся я. — Но сейчас, увы, надо заниматься. Школа, школа.
— Какой милый и воспитанный черт, — услышал я бормотание служителя за спиной. — И как старается выполнить домашнее задание. А ты кто такой и куда направляешься?
Я обернулся. За мной попытался прошмыгнуть и Ксефон. Служитель как раз успел ухватить того за плечо.
— Покажите сначала вашу заявку. Вы делали ее?
— Да пошел ты, дедуля! — рявкнул Ксефон.
Я хмыкнул. Вот этого ему точно говорить не стоило.
— Какие разные все-таки черти есть. Один вежливый и старательный, а второй — торопливый хам. — Ксефон вдруг сам собой поднялся в воздух и со сверхзвуковой скоростью головой вперед покинул холл архива. Думаю, больше ему не захочется сюда заходить. Ангелы — создания, конечно, кроткие, но вот чертей не любят. С ними осторожно надо, чтобы чаша их вселенской любви не высохла под жгучими лучами чертового хамства. Да-с. И чего это меня на образы потянуло? А Ксефона даже жалко. Говорили ведь ему добрые черти: учись, а то мелким бесом станешь.
В отличие от архива в аду, здешние полки с личными делами людей располагались в просторном и светлом зале. И если тот архив вызывал у меня стойкую ассоциацию с гигантской тюремной камерой, то местный зал больше напоминал библиотеку. Библиотекарь… э-э-э, смотритель проводил меня к одному из стеллажей.
— Ну-с, молодой человек, вот то, что вы просили. И я искренне рад, что даже в вашей адской школе теперь стали давать задания помогать людям, а не только наказывать плохих. Наказать — это, конечно, хорошо, но как говорил наш учитель: «Сказываю вам, что так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии».
— Ага. А если он не желает раскаяться, то ему надо немного помочь. Тут мы, черти, и нужны, — кивнул я.
Смотритель сморщился.
— Ну-ка, молодой человек, присядьте.
У-у-у! И зачем я вылез со своим комментарием?! Однако делать нечего. Пришлось сесть в предложенное кресло. Желания спорить у меня не возникло — пример Ксефона до сих пор стоял у меня перед глазами.
— Мне кажется, в ваших словах я уловил насмешку. Однако в данном случае она не совсем уместна. Я ведь говорил об искреннем и добровольном раскаянии.
Да-да. Искреннем и добровольном. «Раскаиваешься ли ты, сын мой? А ежели нет, то гореть тебе в аду за это». Так и веет от этих слов искренностью и добровольностью.
— Вижу, о чем ты думаешь. — Я насторожился. Что там этот смотритель мог увидеть? — Сомневаешься. Ничего, со временем сам поймешь. Вот смотри. — Смотритель протянул руку и достал одну тоненькую папку. — Видишь это? А теперь посмотри другое личное дело. — Он хлопнул в ладоши. Пол вдруг разверзся и оттуда в другую руку смотрителя впрыгнула другая папка. Из ада. Толщиной она была где-то с чемодан. При виде этого трюка я только завистливо вздохнул. Вот бы мне так. Хлопнул в ладоши, и пожалуйста, в моем распоряжении архивы и ада, и рая. И не надо мотаться туда-сюда.