Он сообщил нам, что соединенный флот европейских держав — Англии, Франции, Германии и России, всего сто пятьдесят судов и двести транспортов с солдатами — собрался на днях в Ламанше для экспедиции в Японию и Китай, через Панамский канал. В Китае маньчжурская династия свергнута и провозглашена республика. Сорокамиллионная китайская армия готовится к нашествию на Европу. Есть основание думать, что Индия присоединится к японо-китайскому союзу; по крайней мере, Англия ждет восстания.
— Так вы говорите, соединенный флот направляется через Панамский канал? — сказал я.
— Да, наверное… Это удобнейший путь. А что… вы, верно, думаете о предприятии японцев, в котором мы должны участвовать? Я давно уж догадался… Наверное, какая-нибудь махинация против европейского флота.
Между тем совещание кончилось и начались приготовления к походу. Нас поместили между двумя маленькими отрядами японцев. Но тут возникло какое-то препирательство с китайцами. Они собрались в кучу и горячо протестовали против распоряжений японских офицеров. Кеог, понимавший с грехом пополам их язык, объяснил нам в чем дело.
— Их наняли в Сан-Франциско, но сюда привезли обманом. Они не знали, что их заставят работать на перешейке. Он считается у них проклятой землей. Полтораста тысяч китайцев, если не больше, погибли здесь во время рытья канала. Их духи скитаются в здешних лесах…
— Что ж, они взбунтуются? — заметил я. — Не пристать ли нам?
— Ну, вы много захотели от китайских кули! Они говорят, что скорее утопятся, чем сделают шаг по этой проклятой земле! Смотрите! Смотрите! Они приводят в исполнение свою угрозу. Что за нелепый народ!
В самом деле, перед нами разыгралась сцена, которую я счел бы выдумкой, если б прочел о ней в рассказе какого-нибудь путешественника. Не желая подвергаться на перешейке преследованиям со стороны духов, которые, по их поверью, замучивают до смерти живых, вся сотня китайцев, как один человек, вошла в море, и продолжала идти, пока не потеряла почву под ногами. Иные пошли ко дну, другие барахтались на поверхности, но ни один не поплыл обратно к берегу. Вскоре никого уже не было видно, а немного погодя волны стали прибивать к берегу их посиневшие трупы…
После нового совещания офицеров решено было переночевать в палатках и разослать людей по соседним ранчо для найма носильщиков. Вами, загримированный негритенком (положительно, это была его специальность), заявил нам, что мы возьмем на себя для вида роль начальников экспедиции, трех янки, разыскивающих изумрудные залежи, о существовании которых на Панамском перешейке давно ходят слухи.
— Имейте ввиду, что за вами будут следить, — прибавил он, — и при малейшей попытке измены — смерть!
Утром собрались носильщики: смесь всевозможных рас — черные; краснокожие; китайцы, акклиматизировавшиеся на перешейке, и не разделявшие суеверия своих единоплеменников насчет «проклятой земли» и блуждающих по лесам духов; белые — или, по крайней мере, считавшие себя белыми, несмотря на явственные следы негритянской, индийской или китайской крови; мулаты, метисы, квартероны, «замбо» — помеси всех степеней и всех народов земных.
Вскоре вся эта публика выстроилась в колонну и тронулась в путь. Во главе шел офицер, товарищ Вами, в костюме мексиканского вакеро, за ним носильщики, разделенные на отряды человек по десяти, каждый в сопровождении переодетого японца; мы трое замыкали шествие под надзором Вами и нескольких японцев.
Ширина перешейка не более шестидесяти километров — два дневных перехода. Но так как нам предстояло двигаться через девственный лес, прорубая путь ножами и топорами, то, вероятно, наша экспедиция должна была продлиться не меньше недели.
Лес начался недалеко от берега. Огромные вековые деревья уходили ввысь своими верхушками, под ними ютились кустарники, и все это переплеталось лианами, которые приходилось рубить ножами. Солнечные лучи не проникали сквозь густую крышу листьев и вьющихся растений; вокруг нас царил таинственный сумрак; теплый, насыщенный испарениями воздух был тяжел и влажен. Странные птицы вспархивали при нашем приближении; стаи любопытных обезьян провожали нашу колонну, прыгая с ветки на ветку, проскальзывая между цепкими лианами, повисая на своих гибких хвостах, кувыркаясь и строя нам гримасы — «точно в зоологическом саду», как выразился Пижон, хотя правильнее было бы сделать обратное сравнение.
Пестрые орхидеи развертывали свои причудливые лепестки, разливая одуряющий аромат в застоявшемся воздухе; узорные веера исполинских папоротников чуть-чуть колыхались, задетые нами при движении; порою, неподвижно висевшая плеть, принятая нами за стебель лианы, вдруг оживала — и огромная змея, лениво свертывая и развертывая свои кольца, не торопясь уползала в чащу, повернув к нам маленькую голову с блестящими глазами. Здесь не боятся змей и даже умеют их укрощать особенным свистом.
Однажды, во время отдыха на прогалине, мы с Пижоном порядком струхнули, заметив в двух шагах от нас огромного удава или питона — не знаю в точности, как назвать это чудовище, метра в четыре длиной, свернувшееся кольцом и уставившееся на нас с выражением, как нам казалось, не сулившим ничего доброго. Но Билл Кеог спокойно встал, и, посвистывая, увел чудовище за собой на другую сторону прогалины, где оно нырнуло в чащу.
На стоянках нас донимали мелкие твари — ползающие, прыгающие, летающие, скачущие, многоногие, стоногие, тысяченогие, крылатые и бескрылые, кусающие, щиплющие, жалящие; не было спасения от этой злостной мелкоты, она забиралась под одежду, под одеяла, всюду. Пижон стонал, уверяя, что полчища китайцев, с которыми мы сражались у Туксона (читатель припомнит, что нам пришлось иметь дело с двумя китайскими кавалеристами — с «отрядом», как выразился тогда же мой коллега, разросшимся теперь в «полчище»), ничто в сравнении с этими тварями; Кеог ругался на всех известных ему языках; я чесал уязвленные места молча, но с остервенением…
Однажды ночью, в деревушке Джиойо — мы шли параллельно течению речки и на ночь выходили на опушку леса, разбивали палатки или же находили приют в разбросанных по ее берегам деревушках — я проснулся, чувствуя на своем плече какое-то постороннее тело. Рука моя ощупала что-то липкое, мягкое, холодное, шершавое и колючее; я содрогнулся от отвращения и невольно вскрикнул. Пижон чиркнул спичкой — пфа! — паук величиной с крысу!.. Я сбросил гадину на пол, и она поспешила удрать в какую-то дыру, прежде чем мы догадались ее раздавить.
По ночам раздавался грозный рев ящеров; обезьяны отвечали на него тревожными криками; огромные кайманы тяжко вздыхали и сопели на отмелях речки; какие-то зловещие звуки доносились из лесной чащи — стоны, всхлипывания, вой, будто и впрямь души погибших китайцев реяли под зелеными сводами, тоскуя и жалуясь, не находя после смерти покоя в «проклятой земле».
Так шли мы четверо суток, делая не более семи — восьми километров в день и не давая себе ясного отчета в цели японского предприятия. Наконец, однако, она выяснилась.
XVIII. НЕПОБЕДИМАЯ АРМАДА
Встреча с соотечественником. План Лаглэва. Конец странствования. Белки в колесе. На озере. Подводная лодка-торпеда. Схватка с американцами. Попытка восстания. Живые торпеды. Неудобное плавание. Разрыв плотины. Его последствия.
В деревне Санта-Крус мы были удивлены, увидев в толпе индейцев и метисов белого касика. Собственно, «белой» нельзя было назвать его загоревшую, обветренную кожу; она скорее напоминала плохо вычищенный сапог как цветом, так и выделкой; тем не менее, с первого взгляда ясно было, что это человек белой расы. Он подошел к нам с улыбкой и приветствовал на французском языке.
— Как это нам посчастливилось встретить вождя, так хорошо владеющего французским языком? — спросил я.
— Э, господа, — ответил касик, дружески пожимая нам руки — да ведь я француз, бретонец. Родился близ Требулэ, в Финистере. Давно это было — лет шестьдесят, поди. А зовут меня Лаглэв — да, Луи-Мало-Теодор Лаглэв, бретонец. Попал я в Америку еще в молодости, плотничал, скитался по разным местам, забрел сюда, когда строили канал, и заболел в этой деревне. Когда выздоровел, эти молодцы предложили мне остаться у них касиком — ихний-то умер. Ну что ж, думаю, касик — ведь это вроде как король… Из плотников в короли разве не лестно? Согласился, да так тут и застрял… Народ добрый, ничего, душевные ребята, только вот когда перепьются «анисадо» — водка здешняя — так гляди в оба: того и жди, за ножи хватятся… А вы, господа, по каким же делам тут путешествуете?