— Никогда, господин Пижон, никогда, — услышал я ее слова. — Если вы меня любите так сильно, то вы должны знать, что смерть не страшна, когда любишь…
— Смерть, мисс Ада, — отвечал Пижон, подавляя рыдания, — о, да! Но истязания, но пытки, но муки… Я соскочил со своей телеги и подбежал к ним.
— Бегите, мисс Ада, — сказал я. — Поверьте мне, поверьте Пижону, который вас так любит — бегите! Следуйте за этим молодым офицером. Он избавит вас от палачей. Послушайте нас! Спасайте свою жизнь, если не для себя, то для своего отца, для своей матери…
— Нет, мой дорогой, мой искренний друг, не принуждайте меня отказаться от смерти. Потеряв моего Томми, я потеряла все. Я рада последовать за ним…
— Но вы забыли о пытке, железной рубашке, о водяной змее… Поглядите на все, что нас окружает, на эти щипцы, колья, дыбы, плахи…
Она вздрогнула.
— Да, — простонала она, — я боюсь пытки. Но, дорогой друг, — тут она прильнула ко мне и прошептала мне на ухо, — вы можете дать мне смерть без страданий.
— Я?
— Да, вы! У офицера на поясе висит кинжал; схватите его и заколите меня. Я умоляю вас… вы избавите меня от пытки, от истязаний.
— Она права, права! — пронеслось у меня в голове — это единственный выход в ее положении…
Я быстро повернулся к ничего не подозревающему Ванг Чао, выхватил из ножен кинжал и поднял руку.
Но молодая девушка, очевидно, боялась, чтобы я не ослабел в последнюю минуту. Вся дрожа от жадного желания, она вырвала у меня кинжал и вонзила его в свою белую грудь. Я и Пижон бросились поддержать падающее тело; китаец выхватил кинжал из раны.
Между тем, стоны девушки, рана ее не была смертельна — и восклицания Пижона и Ванг Чао подняли тревогу на площади. Не успели мы опомниться, как нас окружила толпа солдат. Судя по их угрожающим лицам и жестам, они предполагали с нашей стороны какое-нибудь покушение против офицера. Но последний остановил их жестом и что-то быстро заговорил по-китайски, вероятно, объясняя им, что тут произошло. Кончив свою речь, он взмахнул кинжалом — и упал с перерезанным горлом.
Несколько мандаринов явились на шум. Мне и Пижону снова надели колодки, а мисс Аду приговорили к пытке раскаленным железом и сожжению на костре. Еще живую, окровавленную девушку привязали к столбу; ноги ее упирались в железную решетку. Двое гномов принялись нагревать решетку, которая постепенно раскалялась. Неистовая боль вызывала стоны у истязаемой, заставляла ее метаться, судорожно переступать с ноги на ногу… Толпа хохотала, обезумевший Пижон, не обращая внимания на удары, сыпавшиеся на него, бешено проклинал палачей, я стискивал кулаки в бессильной ярости.
Потом наложили хворосту под решетку.
— Теперь ее сожгут, — мелькнуло у меня в голове.
— Как Жанну д'Арк, — пролаял один из палачей, заканчивая мою мысль. Конечно мне померещилось… Эти злые обезьяны не говорили по-французски.
Я был в бреду. Нелепые обрывки мыслей кружились у меня в голове. Мне вспомнились стихи из «Орлеанской Девы» Шиллера, я повторял мысленно великолепную страницу Мишле, посвященную описанию сожжения Жанны, вспоминал грубые, недостойные сцены шекспировского «Генриха VI»… Я тщетно гнал от себя это наваждение, литературные воспоминания назойливо теснились в моем расстроенном мозгу. У меня пронеслась даже уродливая, безобразная мысль: надо бы снять фотографию этой сцены для «2000 года»… Я положительно сходил с ума.
Хворост, обильно политый керосином, разгорелся; языки пламени, клубы черного дыма взвивались сквозь решетку. Но девушка уже не чувствовала муки: кинжал Ванг Чао сделал свое дело, хотя несколько поздно. Тело ее бессильно повисло на веревках, голова упала на левое плечо — она была мертва, палачи жгли труп.
Пижон рыдал, как безумный; слезы застилали мне глаза.
Между тем взошло солнце, и площадь снова огласилась воплями истязаемых.
Нас — меня и Пижона — потащили в Александровский сад, наполненный плахами; здесь тоже казнили и пытали.
Одних жгли фитилями: сначала лицо, потом грудь, живот; других коптили в дыму; какой-то рослый молодец в четырехугольной клетке мучился на острых кольях, подпиравших его подбородок; он тщетно вытягивался на цыпочках, корчась от боли.
Я чувствовал, что наступает и наша очередь. Четырехдневная моральная пытка должна была закончиться пыткой физической.
Но мне еще предстояло видеть казнь моего верного Пижона.
Он был довольно далеко от меня и я крикнул ему:
— Прощайте, друг мой, постараемся сохранить мужество до конца. Я боюсь ослабеть в последнюю минуту, но буду держаться, пока хватит сил…