— Не думай об этом.
Патриот снял повязку, и его челюсть со щелчком сомкнулась, вена пульсировала низко на щеке, пока он работал, чтобы очистить рану и ухаживать за поврежденной кожей. Каждое простое прикосновение причиняло адскую боль. Я продолжала морщиться, дергаясь всякий раз, когда он случайно касался пальцем открытой области. Слезы продолжали литься, и я не могла их сдержать, особенно когда увидела степень повреждения моей кожи.
— Я уже никогда не буду прежней, — прошептала я, всхлипывая сквозь слезы. — Он позаботился об этом. Мне придется смотреть на эту рану всю оставшуюся жизнь и помнить, что Алексей сделал со мной.
Патриот наложил новую повязку сверху и закрепил ее скотчем, прежде чем бросить свои принадлежности на ближайший стол. Он встал и продезинфицировал руки, вернувшись с теплой мочалкой. С большой осторожностью он вытер слезы и полосы грязи с моего лица.
— Послушай меня, солнышко.
Я подняла подбородок, заглядывая в его темные глаза.
— Этот русский ублюдок пытался лишить тебя жизни. У него ничего не получилось. Ты боролась. Ты победила, — подчеркнул он, — потому что этот сукин сын умрет ужасной и мучительной смертью, но ты будешь каждое утро просыпаться со шрамами, чтобы доказать, что ты невероятно сильная и храбрая. Да, ты никогда не будешь прежней. И что? У каждого крутого парня есть несколько шрамов. Они признак характера.
Патриот поднял рубашку и повернулся, показывая спину.
— Ты видишь это?
— Да, — прошептала я. Его спина была ничем иным, как одним гигантским шрамом, плоть была рябой, сморщенной и розовой в некоторых местах, в то время как бледно-белая в других. Некоторые части были намного краснее. Одна часть чем-то напоминала полосы искалеченной плоти вместо мышц.
— Мне жаль. Это случилось за границей?
— Принял удар, когда заблокировал дверной проем, в то время как четверо моих братьев-морпехов выбегали из хижины, в которой мы находились. — Его голос был низким, полным боли. — Они все равно были убиты. Мне потребовалось много времени, чтобы понять, что я больше ничего не мог сделать, чтобы спасти их.
— Я понимаю, о чем ты говоришь. — Подойдя ближе, я подняла руку и провела кончиком пальца по его коже. — Так нормально?
Патриот кивнул.
Моя ладонь медленно коснулась его шрамов, и я тяжело сглотнула. Его мышцы слегка напряглись от моего прикосновения.
— Ты все еще силен. Держу пари, ты такой же сильный, каким был до того, как это случилось.
— Нет, — ответил он, поворачиваясь обратно. — Я стал сильнее. Ты тоже станешь такой.
— Патриот?
— Да, солнышко?
— Тебе следует заняться терапией или что-то в этом роде. Ты слишком мудр, чтобы целый день ездить на мотоцикле.
Задуманная шутка попала в цель, и он широко улыбнулся.
— Я приму это во внимание.
Патриот встал и подошел к своему комоду, где он вытащил запертый кейс и вставил ключ из набора, который он держал прикрепленным к поясу. Я услышала шуршание пузырьков с таблетками.
— Возьми, несколько сильных обезболивающих и антибиотик. Тебе понадобятся они оба. — Он был похож на аптеку для одного человека.
— Ладно. — Я приняла таблетки с бутылкой воды, которая стояла на тумбочке в пределах досягаемости.
— Ты что-то знаешь?
Я легла на кровать, завернувшись в одеяло так плотно, как только смогла.
— Нет.
— Ты хорошо идешь на поправку.
— Откуда ты знаешь?
Он внимательно наблюдал за мной, опускаясь в толстое кожаное кресло, которое он придвинул ближе к кровати.
— Было больно, когда я чистил твою руку, верно?
Я кивнула.
— Что ты чувствовала сразу после того, как это произошло?
— Было не так больно, как я думала. Больше всего болела не рука. — Я посмотрела вниз, выдавая фокус своих мыслей. Остаточная или реальная боль, имело ли это значение? Меня все еще заставляли против моей воли. — Я полагаю, ты прав. Боль означает, что нервы восстанавливаются.
— Да. — Он тяжело сглотнул. — Ты исцеляешься, — он сделал паузу, и его глаза опустились ниже на секунду, прежде чем снова подняться, — а ниже?
Черт. Это было очень странно обсуждать с ним. Я пыталась относиться к этому с клинической точки зрения.
— Я… я точно не знаю. Я так думаю. — Мой подбородок немного задрожал, когда я сдержала слезы. — У меня не было возможности как следует принять душ и проверить, так как я сбежала из больницы. Как только я поем и отдохну, я решу это препятствие. Не сейчас.
— Я не должен был спрашивать. — Он казался смущенным. — Просто скажи мне заткнуться нахуй, если я слишком много говорю. Это недостаток личности. — Он заставил себя улыбнуться, но никто из нас не озвучил это.
— Я так и сделаю, — пообещала я. — Мои эмоции проявились не из-за многочисленных нарушений, с которыми я столкнулся за последние пару лет. Это была глупая уязвимость, которую я чувствовала. Что со мной случилось? Я чувствовал себя совершенно не в своей тарелке, как будто кто-то изменил каждый аспект того, кем я была, и я не знала, смогу ли я когда-нибудь восстановить те части, которые составляли Наоми Питерс.
Смогу ли я когда-нибудь снова стать цельной?
Патриот видел меня тогда, и видел сейчас.
Он не осуждал меня, не думал обо мне хуже и даже не пытался исправить меня. Просто сфокусировал эти ярко-синие глаза на моем лице, как будто он мог прочитать мои печали и сожаления, боль и стыд, как открытую книгу, вытатуированную на моем лице бесконечными чернильно-черными линиями. Его прочтение не скрыло никакой части меня. Я была полностью разоблачена и обнажена до нитки перед ним, и только кто-то с таким же прошлым мог понять, что это означает.
Я не была в неведении о его ранах, таких же незаживающих и гноящихся, как мои собственные. Мы оба жили с последствиями сожаления и изнуряющей боли личной потери. Худший вид потери — невинность души. У нас обоих были вырваны части самым ужасным образом. От такого опыта не было возврата. Некоторые травмы так и не заживают.
Я наконец встретила его измученный взгляд, зная, что затронула его так же глубоко, как он затронул меня. Мы не разговаривали, но в этом не было необходимости. Он поднял руку и постучал по своему сердцу над футболкой один раз.