В начале 60-х годов, в первую «оттепель», после восстановления Чечено-Ингушской республики, моя мама и тетя получили через Комитет Государственной безопасности первое письмо от своего отца, которого они знали только по рассказам матери. Несчастный их отец разыскивал кого-нибудь из его родных, оставшихся в живых. Три женщины были живы, они выжили, несмотря на всю алогичность этого. Ведь не должны были они остаться в живых в фантасмагорическом кошмаре 30-х — 40-х годов. Эти три ЧСИРки [7]должны были стать лагерной пылью, а стали людьми. И не потому достойны они уважения, что образовались, заняли какие-то свои (весьма скромные) места в обществе, а потому, что с честью боролись за свое человеческое достоинство, за жизнь, не играя в опасные игры с совестью. «Все когда-нибудь должны умереть, никогда не делай такого, чтобы люди плюнули тебе вослед», — так сказала хрупкая Леби Шахбулатовна своей старшей дочери, когда той поступило предложение стать осведомителем НКВД.
Моя бабушка осталась «соломенной вдовой» в 26 лет. Ее супружество продолжалось семь лет (она вышла замуж девятнадцати лет в 1917 году). Практически до 1957 года вся ее жизнь была сплошным скитанием. В конце 20-х годов она с двумя маленькими девочками уехала из села своего мужа, жила в Орджоникидзе, Баку, Грозном, потом в разных городах Киргизии. И только в 1957 году бабушка поселяется в Грозном, где и прожила до конца жизни (1980 год). Вопреки логике, она, неграмотная, образовала своих дочек — моя мама стала инженером, тетя — врачом. Бедствуя, трудясь, скитаясь, они, тем не менее, выжили (вопреки прогнозам одного капитана НКВД, который в припадке бешенства на очередной «обработке» крикнул моей маме: «Вы все равно все подохнете: ваша мать, сестра, вы сами. Потому что вы — враги Советской власти».
В конце 50-х годов уже с семьями они вернулись из ссылки на Кавказ. Несмотря на частую смену места жительства, бабушка, мама и тетя постоянно находились под давлением органов, которые доставали их повсюду. Мою маму забирали в «учреждение» иногда даже прямо с улицы. С «собеседований» она выходила с синими ногтями. А однажды, доведенная до отчаяния (дело было в Киргизии), мама сказала бабушке: «Может быть я подпишу, мама? Они ведь не оставят нас в покое!» В ответ на что услышала от больной, лежащей в постели бабушки такие слова: «Лучше умри там, если ты подпишешь хоть какую-нибудь подлую бумагу. Я прокляну тебя!..» И всегда бабушка поджидала свою дочь у ворот очередного НКВД с узелком заготавливаемых каждый раз, когда вызывали ее старшую, харчей — а что, если дочь не выпустят из этих страшных стен, становящихся для многих и многих могилой.
Так было прожито 30 лет…
…И вот письмо от отца в начале шестидесятых… Моя тетя — Мадина — к этому времени руководила поликлиникой № 6 в Грозном. И в переписку с отцом вступила она. Тетя написала своему отцу пять писем и за это была освобождена от должности главного врача. Четырнадцать писем деда к семье хранятся у нее и до сих пор читаются со слезами на глазах и болью в сердце. Письма эти — свидетельства страшной трагедии, разметавшей семью по свету, но не уничтожившей ее.
…Я никогда не видела, чтобы наша бабушка плакала. Впервые ее плач и рыдания я услышала, когда она получила известие о смерти своего бедного Соси (так звали деда близкие). Она скорбела о нем, как будто прожила с ним нормальную супружескую жизнь, принимала соболезнования, совершила весь положенный мусульманский поминальный обряд и до конца своей жизни пекла по пятницам и раздавала поминальные лепешки в память по умершему мужу…
До смерти деда бабушка, молясь, всегда просила у Бога здоровья своему мужу, облегчения его участи на чужбине. Я думаю, что как женщина, она где-то в глубине души, может быть, испытывала некое удовлетворение от того, что ее Соси оставался до конца ей верен и не женился, но как истово верующая мусульманка, она, безусловно, сожалела о его одиночестве, говоря: «Если бы он женился, ему не было бы так трудно, у него была бы жена, еще дети. Он оказался несчастливее меня, потому что на старости лет никто не подал ему стакан воды с любовью». Его одиночество приносило ей страдания…
На могиле бабушки в селе Альтиево (родовом кладбище Мальсаговых, где мечтал быть похороненным дед) стоят два скромных надгробия — Созерко и Леби Мальсаговых, встретившихся после всех земных испытаний через 56 лет. Их разъединила стихия и соединил Бог…
Марьям Яндиева
От автора
Я и четверо моих друзей покинули Соловецкие острова (в данном повествовании названные Соловками именем, под которым они в общем и известны) 18 мая 1925 года и пересекли границу между Россией и Финляндией 15 июня. Но только восемью днями позже, когда достигли Куусамо, мы точно выяснили, что находимся в Финляндии. Наше путешествие, таким образом, длилось 36 дней.
Как я и предполагал, обнаружилось, что вне Советской России все обстоятельства жизни сосланных на Соловецкие острова (или правильнее было бы сказать — медленной смерти) режим, условия труда, пища и прочие внутренние и внешние характеристики лагерных будней — совершенно неизвестны.
Тайна, которой окутаны Соловки, достаточно понятна. Советские газеты, утаивающие жестокую правду от русских читателей, обходят Соловки полным молчанием. Корреспондентам иностранных газет не разрешено ездить туда. Никогда не было до нас ни одного случая, когда бы узнику сопутствовала удача в побеге через границу, и при помощи европейского общественного мнения была узнана правда о Соловках.
Провидение чудом избавило меня от этого ада. И я считаю своим священным долгом поведать миру о том, что я видел, слышал и через что прошел.
Эти заметки, конечно же, не претендуют на художественное совершенство и стилистические прелести, а также на исчерпывающую полноту. Я воспринимаю их как свидетельство честного очевидца, который говорит правду и только лишь правду. И если мое свидетельство будет достойным обсуждения и признано как часть гигантского обвинительного приговора, который русский народ, все человечество, история и Бог, без сомнении, предъявят Советской власти, я буду считать свой долг
В подтверждение этого моего требования (если хватит сил и беспристрастности в моем описании) я могу сказать, что когда я показал эти записки моим друзьям, бежавшим вместе со мной, они сошлись во мнении, что описание режима на Соловецких островах во многих случаях было слишком сдержанным.
Часть I (Вводная)
Из Батума на Соловецкие острова
Глава 1
Белая гвардия на Кавказе
Поражение Деникина — Партизанская война — Неожиданный удар — Неуловимый Челокаев — Договор в действии
Прежде чем перейти к моей главной задаче — описанию условий жизни в советской тюрьме на Соловецких островах, я хотел бы коротко остановиться на том периоде моей жизни, который предшествовал высылке. Я думаю, что это имеет более чем личный интерес. Насколько мне известно, карательные действия Советской власти на Северном Кавказе после подавления антибольшевистского восстания никогда не описывались ни в книгах, ни в воспоминаниях.
Во время последнего отступления сил генерала Деникина я находился в рядах Кавказской Армии на Царицынском фронте. Катастрофа Добровольческой Армии вынудила всех нас искать убежища в горах. Постоянно сталкиваясь с нападающим врагом, наша кавалерийская бригада достигла реки Терек, где и была расформирована. Наиболее стойкие и надежные ее части пересекли границу Грузии, в то время еще независимого государства. В Грузии те члены бригады, которые были еще пригодны к службе, объединились под руководством Клыч Султан-Гирея в кавалерийский полк. В его обязанности входило совершать нападения на советские тылы и вносить в них сумятицу, разрушать дороги и организовывать восстания против большевиков. Рейд на Кубань, планировавшийся на лето 1920 года штабом генерала Врангеля, который находился со своей армией в Крыму, воодушевил Султан-Гирея послать на Кубань и нас — в надежде склонить казаков к восстанию. На Кубани мы приняли участие в отступлении вторгшихся в Крым войск, и рейд значительно превзошел первоначальные масштабы. Дерзкий план осуществления восстания не удался. Мы опять были разбросаны.