Выбрать главу

— Я комиссар Шарко. У меня к вам есть несколько вопросов касательно вашей дочери.

— Моей дочери? Она мертва. Что вам от нее надо?

— Я могу войти? И мне было бы гораздо спокойней, если бы вы положили нож…

Прижав руку к своему брюху, он разразился людоедским хохотом:

— Ага-ага, ножик. Это для курей. Вечером они отправятся в кастрюлю!

Он отступил в сторону и дал мне пройти в некое подобие дома, которое не заслуживало этого имени. Взяться за его уборку даже усилиями промышленного пылесоса «Керхер» было бы полным безумием. Обои больше напоминали лохмотья полотна, снятого с мумии, разве что не такого нового.

— Мне бы хотелось узнать, мсье Гад, как ваша дочь проводила свободное время и вечера.

Он хватанул большой глоток сивухи:

— Плеснуть?

— Нет, спасибо. Возможно, мне скоро за руль.

— А, ну да, вы же фараон… Я позабыл… Ни грамма, так ведь? Вам даже невдомек, что вы теряете. Мой папаша говаривал, что с хорошей бутылкой лучше, чем с бабой. Потому что бутылка никогда не ноет, не то что эти толстухи…

Новый глоток.

— Розанс нечасто бывала здесь. Вечером я никогда ее не видел. Потому что работаю по ночам. А по выходным она уезжала в Париж. Она половину своей зарплаты там просаживала. И еще на скоростные поезда.

— Что она делала в Париже?

— Почем я знаю, чего она там забыла? Она никогда не хотела об этом рассказывать. Я, вообще-то, в ее дела не совался. Когда жена померла, малышкой занялся я. Делал все, что мог, только вот мне не по нутру все эти бабьи хлопоты, хорошие манеры, понимаете, вся эта дребедень. Я позволял ей делать все, что она хочет, лишь бы сама зарабатывала себе на хлеб… Только вот сдается мне, вы здесь потому, что она там, в Париже, натворила бед?

— Именно это я и пытаюсь узнать. С кем она приятельствовала?

— Почем я знаю… — Новый глоток алкоголя. Молчание.

— Вы никогда не замечали за ней чего-то необычного, каких-нибудь странностей?

Его глаза наполнились слезами.

— Моя деточка… Она умерла. Не хочу вспоминать… Слишком тяжело! Оставьте меня в покое!

Один, словно выживший после кораблекрушения в открытом океане. Обреченный на самое горькое одиночество, на жизнь между пустотой и забвением.

У меня оставалась единственная попытка: «метод доходного пожертвования».

— Скажите, а не пропустить ли нам по стаканчику, прежде чем свернуть шеи этим чертовым курицам? Между нами говоря, у меня есть сноровка. Мой дед был фермером.

Я убил целый час, наблюдая и участвуя в спектакле, где преобладали ярко-красные тона, где от удара топора головы отлетали, как пробки из шампанского. Зато получил разрешение заглянуть в комнату его дочери.

У отца никак не хватало смелости войти туда. Мы сделали это вместе… По сравнению с царящим в доме общим хаосом комната казалась чистой. Если девушка что-то скрывала, искать следовало здесь… Я ничего не нашел. Ни одного журнала, ни записной книжки или телефона, нацарапанного на клочке бумаги. Никаких следов того садо-мазо-оснащения, о котором рассказывал инженер карьера. Только стопки скромной одежды, аккуратно застланная кровать, порядок в шкафах, едва заметный слой пыли.

— Вы сюда никогда не заходили? Даже когда она была жива?

— Неа. Я уважал ее личную жизнь, что бы там ни говорили. Позволял ей делать все, что хочет. Только один раз она меня страшно взбесила. Это когда она вернулась из Парижа с пирсингом на языке. На татуировки мне было плевать, но уж согласиться с пирсингом я не мог. Меня от него с души воротило.

— Она делала татуировки в Париже?

— Ага.

— Знаете, в каком квартале?

— Неа. Я в Париже не бывал. Почем мне знать? Кстати, в этих штуках, которые она выцарапывала на своей коже, не было ничего такого…

— То есть?

— Ну там… Я подзабыл… Какие-то забавные фигурки вроде чертиков…

— Каких чертиков?

— Да я не помню. И еще вперемешку какие-то цифры и буквы. Она всегда отказывалась объяснить, что это значит.

Иногда прогуливаешься вдоль кромки океана, погода вроде хорошая, и вдруг совершенно неожиданно, неизвестно откуда взявшийся порыв ветра бьет вам прямо в лицо. В тот момент у меня возникло именно такое ощущение.

Я спросил у Бочки-с-Кальвадосом:

— Вы помните эти надписи?

— Вы чё, псих? Я не помню даже клички моей собачонки, сдохшей пять лет назад. Почем я знаю? Наверное, это какая-то болезнь. Провалы в памяти. В один прекрасный день я забуду, что надо дышать и что нельзя пердеть при людях.

— Вы позволите, я сделаю короткий звонок…

— Валяйте. Вы же не с моего телефона…

Трубку снял Сиберски.

— Это Шарко. Скажи, нет ли у тебя под рукой письма убийцы?

— Э-э-э… я собирался уходить. Подождите, сейчас вернусь в кабинет… Ага, вот оно…

— Можешь перечитать тот абзац, где он говорит о своем скальпеле? О ранах, которые он им наносит?

— Э-э-э… сейчас… «Когда я прикасался лезвием к ее маленьким твердым грудям, плечам, пупку, кожа на них раскрывалась, как экзотический цветок. Скрупулезно прочитывая ее тело, я находил ответы на все свои вопросы…»

— Стоп! Я знаю ответ!

— Что? Какой ответ?

На теле Гад был код, который позволит расшифровать фотографию фермера. Все обретало смысл. Прежде чем разъединиться, я кратко ввел Сиберски в курс дела, а потом направился вглубь комнаты девушки:

— Я могу взглянуть на компьютер?

Папаша присосался к бутылке, своей партнерше, своей стеклянной игрушке, составлявшей ему компанию в долгие одинокие дни.

— Валяйте! — рявкнул он. — Никогда не знал, как пользоваться этой дрянью. По мне, так это просто ящик дерьма.

Нажав кнопку, я услышал скрип алмазной головки по поверхности жесткого диска. И все. Черный экран. Информация стерта. Диск отформатирован. Кто-то наведался сюда раньше меня…

— Так, говорите, вы работаете ночью?

— Ага. Три раза из четырех я возвращаюсь домой около шести утра.

— Вы не думаете, что кто-то мог сюда проникнуть в ваше отсутствие?

— Вы сбрендили? С какой бы стати?

— Смотрите сами. Здесь ничего, кроме одежды! Ничего, что напоминало бы о присутствии вашей дочери. Информация в компьютере стерта. Ни одной фотографии, ни одного журнала. Вообще ничего! Мсье, я буду просить полицию провести расследование обстоятельств смерти вашей дочери. Возможно, это не несчастный случай…

Лицо его пылало от гнева, он вяло взглянул на меня тусклым взглядом вареной курицы:

— Что вы хотите сказать?!

— Что она, возможно, была убита тем же преступником, что и другая женщина, в Париже. Мсье Гад, если вы хотите узнать правду, мне надо эксгумировать тело вашей дочери.

— Чего?

— Я буду просить, чтобы вашу дочь выкопали. На ее теле была надпись, очень важная информация, имеющая все шансы привести нас к убийце.

Он швырнул свою бутылку в стену с яростью, достойной игрока в бейсбол. Лихой поступок.

— Моя дочь будет лежать там, где лежит! Оставь ее в покое, черт бы тебя побрал!

Он подступил ко мне, его мускулы раздулись, как пороховые бочки; он метал в меня взгляды, от которых свернулось бы молоко. Не желая провоцировать его, я отступил и, сбегая по лестнице, рискнул выкрикнуть:

— Она обретет покой только тогда, когда я поймаю того подонка, который убил ее…