Дмитрий Голубикин, впрочем, в процессах «старых времен» участвовать никак не мог. Это был прокурор нового, демократического призыва. Всех прежних бойцов прокурорского цеха люстрировали, вместо них набрали свежих выпускников. Пресса называла двадцатипятилетнего обвинителя попросту «Микой».
Мика Голубикин мне ужасно понравился. От него веяло чудесным ароматом революционной эпохи. Он был очень похож на новых полицейских, которые по президентскому набору пришли в правоохранительные органы вместо прежних держиморд. Ловить преступников эти мальчики и девочки, правда, не умели (оппозиционная пресса писала, что они сладко мурлычат, но мышей не ловят), зато смотреть на открытые, улыбчивые лица было очень приятно.
Перед заседанием Голубикин подошел ко мне, смущаясь попросил автограф и сказал:
— Папа с мамой выросли на ваших книгах. И мне перед сном читали «Приключения Виртуоза».
— Видите, как вышло, — развел я руками. — Придется мне вам оппонировать. Ничего не поделаешь. Ноблесс оближ.
— Защитить этого подонка не смог бы даже Плевако. Поэтому вы не расстраивайтесь, — великодушно сказал юный прокурор. — У меня сто пятьдесят восемь свидетелей, которые стопроцентно докажут, что подсудимый был не простым исполнителем, а инициатором преступлений режима. Фокус с «Я только выполнял приказ» у него не пройдет.
Меня эта уверенность успокоила. Кошки, скребущие душу, немного угомонились.
Я бы в тысячу раз охотнее ассистировал Мике Голубикину, чем профессиональному адвокату Беса.
У отвратительного Хомяченко юридический защитник был столь же мерзотный — Мефодий Добряков, специализировавшийся на скандальных процессах с участием звезд. Если бы я заранее знал, кто мой напарник, я ни за что не потащился бы на эту Голгофу, и пусть Вита Солнцева меня презирала бы. Но я познакомился с партнером только в день первого заседания. Очень страдал из-за того, что попал с Добряковым в один кадр — камеры щелкали кастаньетами. Отступать, увы, было уже поздно.
При ближайшем знакомстве одиозный стряпчий (это старинное слово подходило ему лучше всего), однако, оказался вполне цивильным, даже приятным господином.
— Ваш давний читатель и почитатель, — сказал Мефодий Кириллович, пожимая мне ладонь обеими руками и низко склонив голову. — Ужасно взволнован знакомством. Главный человек в нашем тандеме вы, я не более чем технический ассистент.
— Позвольте, — встревожился я. — Но я не юрист! Вы должны мне хотя бы объяснить, какова стратегия защиты!
— Дзюдо, — ответил Добряков вполголоса, покосившись на дающего интервью румяного прокурора. — Противник намного сильнее, мы используем против него его же силу.
Что это означает, я не понял.
Все выслушали вступительную речь судьи. Его честь строго объявил, что процесс будет абсолютно беспристрастным, и всякий, кто позволит себе оскорбительные выкрики в адрес подсудимого, будет немедленно удален из зала.
Потом началось действие первое — формирование коллегии присяжных из восьми человек. По американским сериалам я знал, что на этой стадии развернется яростная битва между обвинением и защитой. Считается, что судьба процесса и даже финальный вердикт зависят в первую очередь от состава заседателей.
Добряков шепнул мне:
— Это, если вы не против, по моей части.
Я, разумеется, был не против.
И тут адвокат меня удивил. Впрочем не только меня.
Мефодий Кириллович попросил слова и кротко сказал:
— Пусть господин прокурор отберет кандидатов, которые устраивают обвинение. Пул из шестнадцати человек, как положено. Я же потом из их числа выберу восемь присяжных. Обвинение не возражает?
Прокурор, кажется, не поверил такой удаче.
Два дня, с утра до вечера, рыцарь Фемиды старательно и обстоятельно вел опрос «кандидатов в кандидаты». Выяснял у каждого отношение к правам человека и к гендерному вопросу, проверял толерантность к меньшинствам и общественные взгляды. Всякого, кто говорил, что при старом режиме не всё было так уж плохо, или, скажем, выражал скептицизм касательно глобального потепления, Мика сразу отсекал.
Даже мне, убежденному стороннику европейских ценностей, стало казаться, что коллегия формируется какая-то больно уж однородная, не оставляющая моему (о Господи!) подзащитному ни малейших шансов на снисхождение. Пару раз, во время особенно тенденциозных демаршей прокурора, я шепнул Добрякову:
— Почему вы не протестуете?
Но толстяк лишь флегматично пожимал плечами. Он по большей части подремывал.