– Да.
– Почему?
– Мне нравятся строки Евангелия, – мрачно пошутил Нероне. – Особенно последняя: «Совершилось»[11].
– Вы… и ваше дело обречены.
– Что дело? Миллионы людей могли бы оказаться на моем месте. Возможно, и вы тоже. Дело всегда умирает. Сколько людей исцелил Христос? И много ли из них живы сегодня? Дело есть отображение сущности человека, его чувств, устремлений. Если оно продолжается, развивается, то не из-за того, кто положил ему начало, но потому, что другие люди думают точно так же, и их движут те же чувства и устремления. Тому пример и ваша партия. Вы тоже умрете, знаете ли. Что тогда?
– Наше дело будет продолжаться, – в глазах Иль Лупо вспыхнул яркий огонь. – Будет продолжаться! Прежние государственные системы погибнут, уничтоженные своей же коррупцией, и народ сам станет себе хозяином. Это уже произошло в России. Скоро произойдет в Азии. Америку мы изолируем, Европу направим на путь истинный. Так будет, Нероне. Я, возможно, этого не увижу, но моя личность – ничто по сравнению с важностью нашего дела.
– Этим мы и отличаемся друг от друга, – мягко заметил Нероне. – Вы вот сказали, что вы – ничто. Я же не считаю себя простым винтиком… Что случится со мной, жизненно важно, потому что в глазах Бога я – вечность… Я! Слепой, слабый, неловкий, ошибающийся. Я был, есть, буду!
– Вы действительно в это верите? – взгляд Иль Лупо вонзился в него, как скальпель.
– Конечно.
– И умрете за это?
– Судя по всему, да.
Иль Лупо затушил сигарету и встал.
– Это чудовищная глупость, – в голосе слышалась непреклонная убежденность.
– Я знаю, – ответил Нероне. – Но глупости этой уже две тысячи лет. Интересно: сколько продлится ваша?
Но для Иль Лупо дискуссия закончилась. Он взглянул на часы.
– Мы выпьем кофе, а потом вы можете отдохнуть. Суд состоится в час дня. Вы намерены признать себя виновным или нет?
– Разве это имеет какое-то значение?
– В общем-то нет. И так все ясно. Казнь назначена на три часа.
Лицо Нероне затуманилось.
– Так долго ждать? Нельзя ли закончить побыстрей?
– К сожалению, нет, – вежливо ответил Иль Лупо. – Дело тут не в моей жестокости, но в политике. Будет меньше времени для выражения недовольства и демонстраций. Пока они все обговорят и начнут приходить к какому-то решению, наступит время ужина. Надеюсь, вы меня понимаете?
– Можете не сомневаться.
Мейер принес кофе, хлеб, сыр. Они сели за стол и позавтракали, словно члены одной семьи.
– Между прочим, – спросил Иль Лупо, когда они поели, – вы не собираетесь произносить речь перед казнью?
Нероне покачал головой:
– Ни разу в жизни не произносил речей. А что?
– Я рад, – облегченно вздохнул Иль Лупо. – Иначе мне пришлось бы отдать приказ избить вас перед тем, как выводить к людям. Ваш героизм мне абсолютно не нужен.
– Я не герой, – ответил Нероне.
И тут с ним заговорил Мейер, впервые после того, как Джакомо привели под конвоем.
– Если ты хочешь побыть один, уйди в другую комнату. Тебя там никто не потревожит. Я позову, когда соберется суд.
Нероне благодарно взглянул на него:
– Спасибо, Мейер. Ты был хорошим другом. Я буду помнить тебя.
Он встал и прошел в смежную комнату, закрыв за собой дверь. Иль Лупо и Мейер переглянулись.
– После казни считай себя свободным от службы, Мейер. И я советую тебе уехать отсюда, хотя бы на какое-то время. Ты не создан для таких дел.
– Я знаю, – глухо ответил Мейер. – Мне недостает веры, ни в одно, ни в другое…
– …А дальше? – спросил Блейз Мередит.
Мейер печально вздохнул:
– Дальше все просто. Его судили и признали виновным. Отвели к старой оливе, привязали и расстреляли. В присутствии всех, даже детей.
– И Нины?
– И ее тоже. Она подошла к нему, поцеловала и отступила назад, в толпу. Даже когда начали стрелять, Нина не произнесла ни слова. Но осталась, когда ушли другие. И все еще стояла у оливы до позднего вечера, пока мы не пришли, чтобы снять его с дерева и похоронить.
– Кто хоронил его?
– Ансельмо, графиня, двое крестьян из деревни, Нина… и я.
Блейз Мередит нахмурился:
– Я этого не понимаю.
– Что тут понимать? Трое из нас хотели бы ненавидеть Нероне, но в конце концов, устыдясь, мы полюбили его.
– И тем не менее, – настаивал Мередит, – когда я приехал, вы все боялись Джакомо.
– Я знаю, – прошептал Мейер. – Любовь – самое ужасное, что есть на свете.
Уже после одиннадцати Блейз Мередит вышел из дома доктора и направился к вилле. Ранее Мейер показал ему последнее письмо Нероне и отдал все остальные бумаги. Они пожелали друг другу доброй ночи, и священник зашагал по вымощенной булыжником мостовой, в сером свете луны.