Глава шестнадцатая
Райская жизнь при отягчающих обстоятельствах
Когда попугай заорал: "Аве, Марусечка!" -- она чуть не упала в обморок. -- Тюхин, -- тяжело повиснув на мне, прошипела Идея Марксэновна, -- откуда он знает мое настоящее имя? Это кто -- это апостол Петр?.. -- Это Петруша, он -- птица. -- Райская?.. Увы, моя хорошая вбила себе в голову, что умерла. Взволнованная, в белой тунике, сшитой из двух простыней, она всплеснула руками, пытаясь воспарить над неведомой действительностью. Задетая рукавом, китайская ваза покачнулась -- и бац! -- упала на пол. И тут из сада в холл, скользя когтями по паркету, влетел охламон Джонни. Обезумев от восторга, он кинулся на Идею Марксэновну -- с подвывом, с причмоками, слюнявя и писаясь. Он вспрыгнул к ней на руки, как Папа Марксэн в Таврическом саду, и лизнул ее в губы. -- Тюхин, -- забыв обо всем на свете, вскричала моя нецелованная, -- а это, это еще кто? Со-ба-ка?! Она тоже говорящая?.. -- И Личиночка сунула ему палец в пасть. -- Тю-юхин! Он даже не укусил меня!.. Это кто -- это ангел, Тюхин?.. Взмявкнув, соскочил с кресла рыжий завистник Парамон. Потершись об ее ногу, он поднял голову и совершенно отчетливо произнес: -- Мама! Идея Марксэновна Шизая, она же -- Марусечка, чуть не задохнулась от счастья. -- Ах вы Марксэнчики вы мои! Жмурик, а как тут насчет котлового довольствия! Что значит -- в каком смысле! -- нам жрать хочется! И я, Тюхин, эффектно распахнул перед ней битком набитый холодильник -- вуаля! -- и вздох восхищения исторгся из нее: -- Тю-юхин, но этого же не может быть! О-о!.. И ты еще говоришь, что я не в раю, Тюхин!.. В камине потрескивали сухие кизиловые сучья. Идея Марксеновна полулежа, как римская патрицианка, ела бананы, задумчиво, как беременная Джоконда, улыбаясь чему-то. И был вечер. И китайские тени кривлялись на обоях. И впервые за долгие-долгие годы передо мною на письменном столе лежал лист девственно белой писчей бумаги. А когда я нажимал на кнопку выключателя и лампа гасла, сквозь оконный тюль матово просвечивала несусветно огромная и полная, как грудь Иродиады Профкомовны, лунища. И хотелось жить. И, Господи, не знаю почему, но опять верилось, что не все еще потеряно, даже для той страны, откуда проваливаются в небытие Китежи, президенты и мы, Тюхины... -- Жмурик, расскажи мне сказочку. -- Про что? -- Ах, да про что хочешь, только не про войну. -- Не про войну? И я подумал-подумал и рассказал Идее Марксэновне такую вот совершенно мирную сказочку:
Сказочка Тюхина
Жил-был один сочинитель. Как-то раз он воскликнул: "Эх, однова живем!" -- и сочинил самое свое честное, самое не-про-военное стихотворение, которое начиналось так:
Под тридцать мне. Столетье на закате. Все дальше громыхает та война...
Шло время. Сочинителю стукнуло тридцать, потом тридцать три, как, скажим, Иисусу Христу или Илье Муромцу, потом и вовсе -- тридцать семь, как А. С. Пушкину, уже и Брежнев классиком стал, а заветный стишок сочинителя все не печатали и не печатали. -- Нет, братцы, тут что-то не так, -- как-то раз сказал он себе, -- тут, братцы вы мои, призадуматься надоть! И вот он призадумался и откорректировал начальные строчки стихотворения следующим образом: