тишь, да? Твая фамылий нэ Тухын, твая фамылий... И тут -- о ужас! -- он действительно называет мою настоящую, из паспорта мою фамилию, ту самую, от которой я, по правде сказать, уже и отвык, постоянно фигурируя под идиотскими своими псевдонимами. Свет меркнет в глазах моих. (Или это гаснет зажигалочка?) Но позвольте, позвольте! -- откуда она, эта почти интимная осведомленность? Да кто он та... И дыхание перехватывает, как от самогона: уж не агент ли иностранной спецслужбы. Может быть, даже турецкой, как мой в конце концов оправданный родитель. А из дверной щели -- нет, это ж надо: у него и свет есть! -- из пахнущего бастурмой логова тянется наглая пятерня. На ладони два пакетика. Таких обыкновенных, аптечных. -- Баксы, дарагой, патом атдашь. Скрипит броня. -- Э!.. Минуточку-минуточку!.. Вы это о чем?.. -- Гы-гы!.. Апят шютишь, да? -- А если это... если не отдам? Голос у него теплый, почти ласковый: -- Зарэжу... И дверь захлопывается. Я поворачиваюсь и иду. Как сомнамбула -- ничего не видя, ничего не соображая. И вот я уже у себя, на кухне. Господи, как дрожит рука... Язык от порошочка разом деревенеет, теряет чувствительность. Запить, немедленно запить эту самопальную синтетику!.. Я лезу в темный холодильник и нащупываю бутылку. Кажется, это коньяк. Горлышко заткнуто газетной затычкой. Я выдергиваю ее зубами и, как бывало в молодости, крутанув жидкость, с хлюпом всасываю в себя из горла. И тут... и тут глаза у меня начинают лезть на лоб. Один за другим, причем -наперегонки. И левый, как и следовало ожидать, оказывается куда расторопнее правого. На макушке вспыхивает ослепительный свет... Или это кухонная электролампочка?.. Или это вся моя буйная поэтическая головушка начинает интенсивно, как плафон в лифте, светиться. И что характерно -- источник свечения там, внутри, в моем полыхающем нестерпимым огнем, в бедном моем, сожженном спиртом "Рояль" желудке... ...а еще забавней наблюдать, как из водопроводного крана вылезает гоголевский чертик... А уж когда смотришь на эту, из-под коньяка, бутылку, так и разбирает смех, тоже в некотором смысле -- гоголевский. Потому что на ней наклеечка, а на наклеечке сделана рукой дорогой супруги надпись: "Фотопроявитель". Ну не юмор ли!.. ...черненький такой, незначительный, с рожками, с хвостиком, и в шляпе, как Дудаев... А-а, так вот почему нашу невскую воду невозможно употреблять, не взбалтывая!.. Я цапаю его за шкирку: а ну, сударь, сознавайтесь -- это не вы ли партизаните по ночам в наших фановых трубах?.. И нечистый (он же -- анчутка, луканька, немытик, шайтан, диавол) -съеживается, скукоживается, впадает на глазах у меня в ничтожество. Вот он уже с гривенник, с коммунального клопа величиной. Чпок-с! И нету его, один только слабый коньячный запашок на моих почти артистических, самопроизвольно складывающихся в фигу пальцах... И вот оно вступает, вступает... Вступило, елки зеленые, в меня -- нечто этакое доселе неиспытанное и, увы, неописуемое!.. Ай да сосед! Ай да чеченский пирамидончик!.. Ау, люди! Я когда-то любил вас! Господи, да я прямо-таки изнывал от нежности к вам, разумеется, не ко всем, к некоторым. К Экзюпери, например. Особенно, когда он летал, летал. А в садах так же падала листва, а губы сами вышептывали: "Как красивы женщины в Алжире на закате дня". Впрочем это уже Камю. Но тоже француз, что и вынуждает меня, господа, перед лицом адекватно сошедшей с ума, сорвавшейся в штопор действительности торжественно заявить вам: "Считайте меня русским камюнистом, господа, ибо всю свою несознательную жизнь, до последнего, можно сказать, вздоха я тоже торчал от шишки на носу алжирского дея..." Музыка! Божественная арфа! Бессмертный Петр Ильич! О, как я хочу вклиниться между Одиллией и Одеттой умирающим лебедем Сен-Санса! Вот я умираю, умираю, всплескивая руками, как Плисецкая... Нет, лучше, как Максимова. Или, как Барышников, Михаил... Умираю, умираю... Кажется, уже умер!.. Да, все!.. Финита ля коммерция!.. Острый кризис неплатежей... Полное и безоговорочное банкротство, усугубленное вскрытыми налоговой инспекцией финансовыми нарушениями... Фиаско!.. Гробовая тишина... Демократическая общественность потрясенно молчит... все молчит, молчит... и... И вдруг взрывается бурными аплодисментами по команде незабвенного старшины Сундукова!.. Все встают! О, звездный час! О, счастье!.. Не-ет, за стишки мне так ни разу в жизни не хлопали... Бра-аво-о!.. Би-ис!.. Ах, да полно же, полно! Ну какой же я, право, бис?! Это она, ведьмачка, вернувшись наконец из своей, теперь уже закордонной Хохляндии, так и ахнет, так и всплеснет белыми своими крылами, так и вострубит грудными своими контральто: "От бисова душа!.." А всего-то и делов, что побитая посуда да сокрушенная кикбоксингом югославская стенка... О-о!.. А они все летят, летят на просцениум -- лютики-цветочки, на лету становящиеся ягодками, фальшивые авизовки с помадными телефончиками, апельсины, мандаринчики, лимонки... Трах-таратах-тах-тах!.. Ложи-ись!.. ...прицельно, по стеклам, из крупнокалиберного, бля!.. Ого! а это уже шестидюймовочка!.. Алло!.. Алло!.. Штаб? Докладываю: неприятель силами всего прогрессивного человечества, при поддержке с воздуха... Есть, стоять насмерть!.. И ползком, ползком -- к оконной амбразуре. За Родину! За Ста.. за Старую площадь!.. Гусь-хрусталевским хрусталем! Ломоносовским фарфором!.. Ого-о!.. "О, прикрой свои бледные ноги!" Кажется, Брюсов. ...так точно, товарищ старшина, окружили гады!.. Слышите, слышите! -- они уже стучатся! Как тогда, в сорок девятом, кулаками... Передайте нашим, товарищ старшина: умру, но врагу свой единственный ваучер не отдам!.. Так и передайте!.. Все, конец связи... И вот я стою, и бутылка проявителя в руке, как последняя граната. Как скульптура Кербеля или даже Вучетича. Что, думаете взяли, экспроприаторы хреновы?! Бум-бум-бум-бум!.. Тихо-тихо!.. Товарищ Ежов тоже состоял в коммунистической партии, только зачем же двери ломать?! "Именем... тарской... туры!.." Взболтнуть ее, падлу, и -- винтом, винтом, чтобы разом, за один шоковый глоток, елки зеленые!.. Й-ех, и жисть прошла, и жить не жили!.. Уп... уп... О-о!.. О, какая га... И закуски... и за... ку... эту несусве... эту химию вторым по... порошо-о... На этот раз одеревенел не только язык. Одеревенело все. Руки. Ноги. Тулово. Даже чужой пальтуган на мне -- и тот стал прямоугольно-фанерным. Как ящик для голосования. Как гроб. А еще точнее, как лифт могилевского производства. Причем ощущал я себя и кабиной и пассажиром в этой кабине одновременно. И это было так же естественно, как тело, в котором -- душа. Там было зеркало и я в него посмотрелся. Душа на первый взгляд выглядела довольно странно. Глаза, губы и волосы у нее оказались какие-то неестественно белые. Приглядевшись, я пришел к выводу, что это как фотонегатив. Но больше всего озадачили пуговицы на пальто. Их было четыре и все с циферками. Как на панели кнопочного управления лифтом: