- Про одного нашего знакомого.
...Домой Кольцов вернулся поздно, но Юра еще не спал.
Он лежал в кровати, и глаза его были открыты. Лунная дорожка протянулась через комнату и нависла над самой головой мальчика. На потолке выступили трещины, сплелись в какую-то причудливую сеть.
Тихо проскрипела дверь - осторожно заглянул Павел Андреевич.
- Юра! - шепнул он.
Юра не откликнулся, но и не сделал вида, что спит. Павел Андреевич увидел это, вошел, присел на краешек кровати.
- Сердишься? - спросил он.
- Нет, - несмело пошевелился мальчик на кровати.
- Так чего же ты?.. - ласково щурясь на лунный свет, спросил Кольцов.
- Думаю. - Юра перевел взгляд на Кольцова, долго смотрел на него и затем тихо спросил: - Павел Андреевич, вы - красный разведчик?
В интонации мальчика почти не было вопроса. Кольцов сразу уловил это. Долго молчал, не слишком удивляясь проницательности своего маленького друга и вместе с тем избегая прямого ответа.
Имеет ли он право открыться? Но другого выхода ведь все равно нет мальчик догадывается о многом.
- Я все знаю, - снова сказал Юра. - И про Семена Алексеевича, и про Фролова... Он сегодня приходил... к вам...
Кольцов положил руку Юре на голову, ласково взъерошил ему волосы.
- Нат Пинкертон, - задумчиво, по-доброму, сказал он, и это было как бы ответом на Юрин вопрос.
- Но почему вы, офицер, адъютант командующего, - вдруг... - Юра приподнялся на локоть. - Или вы вовсе и не офицер?
- Что? Тогда было бы все понятно? Захотел отнять у других то, чего сам не имел?.. Нет, Юра, я действительно офицер, хотя и не дворянин. И награды мои заработаны в бою кровью и риском. И передо мною открывалась дорога в дворянское общество... Но я не мог быть сытым, когда вокруг столько голодных. Я не мог быть счастливым среди несчастных... Я хочу, чтобы все были сыты и все были счастливы... Понимаешь? Все! Я хочу помочь... нет, не Владимиру Зеноновичу, хотя он, вероятно, и неплохой человек!.. - растолковывал он Юре свою правду. Правде дети больше всего верят, потому что для них правда - это жизнь.
- Он очень хороший! - восторженно произнес Юра.
- Мне он тоже нравится. И я вовсе не против него. Но я против того, что он хочет сделать! - старался быть понятным Юре Кольцов.
- А что он хочет сделать? - встрепенулся Юра, испытывая непередаваемую благодарность к Кольцову за то, что тот ведет с ним прямой, мужской разговор.
- Он хочет, чтоб все осталось так, как было тысячи и тысячи лет. Чтоб одни трудились, обреченные на убогое существование, а другие пожинали плоды чужого труда... Вот я и хочу помочь не Владимиру Зеноновичу и не Николаю Григорьевичу, а, скажем, тому садовнику, который выращивал ваш сад...
- Да-да! Вы ему помогите! Этот садовник вместе с другими такими же спалил наш дом. Помогите, помогите ему! - взорвался Юра, несколько уязвленный последней фразой.
- Ты должен его простить, - негромко сказал Кольцов, внимательно поглядев на Юру.
- Простить?
- Да, простить. Они это сделали от гнева. Но поверь, они не злобные люди.
- Мы им никогда ничего плохого не сделали.
- А хорошего?
Юра промолчал.
- Вот видишь, тоже ничего. Зато они - вам только хорошее делали. Вот дом построили. Хороший, должно быть, дом. А сами жили ты знаешь где. Хлеб вам растили. А сами голодали. И так из года в год... из века в век... Несправедливо? Несправедливо. Вот они и озлобились. На папу твоего. На Владимира Зеноновича...
- И вы хотите...
- Хочу... как бы тебе объяснить... чтоб кто-то строил дом...
- Для кого?
- Для тебя, для меня, для всех. А кто-то ухаживал бы за садом...
- За чьим садом? - переспросил, внезапно успокаиваясь, Юра.
- Ну... сад тоже будет принадлежать всем, - популярно объяснял Павел Андреевич - он был доволен, что Юра задает вопросы.
- А если я захочу иметь свой сад?
- Но он ведь и будет твой. И сад, и дом, и земля...
- Так не бывает.
- Да, так не было... И тогда, понимаешь, никто не будет ни на кого злобу копить. Не из-за чего будет. То есть будут, конечно, люди друг на друга обижаться... и обижать друг друга будут... - Здесь голос Кольцова приобрел истинную силу - ведь он рассказывал о самом заветном. - Но причины будут другие... мелкие... Ты вот полежи и подумай немного... может, и поймешь того садовника, который спалил ваш дом. Поймешь и простишь.
Юра молчал. Даже при лунном свете была видна тоненькая, не детская морщинка, появившаяся у него на лбу.
- И быть может, тогда поймешь и меня... Мне очень важно, чтобы ты меня понял... Я дорожу нашей дружбой.
- Я подумаю, Павел Андреевич, - задумчиво сказал Юра. - Я... постараюсь...
Он еще долго лежал с открытыми глазами. Ему предстояло решить тот главный вопрос, - с кем быть? - который разрешала вся Россия, и он думал: "И Фролов хочет этого, и Семен Алексеевич. И сражаются они на стороне красных, на стороне тех, кого я считал врагами... Если я останусь с деникинцами, значит, буду против Павла Андреевича, против Фролова и Семена Алексеевича. Но зато буду на стороне Ковалевского и Щукина..."
Юра склонил голову к Кольцову и тихо и сбивчиво заговорил:
- Я не все понимаю, Павел Андреевич!.. Но я не хочу быть со Щукиным и с тем бандитом Мироном, из-за которого умерла моя мама... А он служит у них. Я видел его в Киеве. А на днях видел здесь... со Щукиным... - Он помолчал и добавил: - Я не хочу с ними... Я хочу с вами... Вы мне самый близкий после папы... - и умолк, по-мальчишески сердито устыдившись своего признания.
Кольцов прижал к себе Юрину голову.
- Мы - взрослые люди, Юра! И давно дружим! Я хочу получить от тебя ответ на крайне важный вопрос не только для меня, - серьезно продолжал Кольцов. - Я могу рассчитывать на твое молчание?.. Могу ничего не опасаться?..
- Да, - твердо сказал Юра. - Я обещаю!..
И они еще долго сидели рядом, молча, на Юриной кровати - взрослый, живущий все время, как сжатая пружина, и мальчик, который хотел и мог верить только сильному и правому. Кольцов первым прервал молчание, негромко попросил:
- Расскажи мне об этом человеке... о Мироне... подробно...
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Кассу вокзала осаждала возбужденная, нетерпеливая толпа.
Обвешанные узлами и торбами мешочники, юркие, с чемоданами в руках, потертые спекулянты, озлобленные солдаты со скатками на плечах совали в окошко мятые деньги и умоляюще просили или грозно требовали билет. И слышали в ответ бесстрастно-категоричное: