Можно попытаться самому уничтожить эшелон, хотя шансы и ничтожные. И все же они пока имеются... пока... Но есть ли у него право оставить штаб сейчас, когда началось наступление, когда любая информация отсюда может принести огромную пользу?.. Посоветоваться бы сейчас с Лацисом, Фроловым. Что сказали бы они? Но разведчику всегда не с кем советоваться.
А литерный уже проследовал Матвеев-Курган. Еще несколько часов - и уже будет поздно и бессмысленно что-либо предпринимать... Что толку, если он останется в штабе, а Добрармия возьмет Москву? Какой будет смысл в его пребывании здесь?..
"Голова дадена..." А сердце? Оно ведь тоже для чего-то человеку дана..."
В приемной зазвонил телефон. Кольцов не поднял трубку, он быстро пересек приемную и скрылся за большой дверью, ведущей в жилые апартаменты.
У себя в комнате он зажег свечу, стал быстро перебирать бумаги. Вот он поднес одну к пламени свечи, и она тотчас полыхнула.
Итак, один только выход - он уходит. Уходит, чтобы никогда дольше сюда не вернуться, чтобы навсегда снять ненавистную ему белогвардейскую форму. Впрочем, быть может, форма ему еще сослужит последнюю службу...
Пламя свечи жадно пожирало один листок за другим. И этим маленьким костром Кольцов как бы подводил черту под нынешней своей жизнью.
Нет, он не торопился, но и не медлил, прежде чем поднести к огню очередной лист. Черты его лица сохраняли обычное выражение спокойной, даже несколько самоуверенной сосредоточенности. Лишь зыбкие и пестрые отсветы пламени ложились на его лицо, будто непосредственные отражения тех мыслей, которыми он был - сейчас поглощен. Он еще сам не знал толком, что предпримет. Никакого плана у него не было. Но и сидеть здесь и ждать он не мог. Не имел права - он обязан попытаться что-то сделать. Должен исчерпать все попытки.
Один за другим сгоревшие листы бессильно опадали черными лепестками на пол комнаты. Кольцов притрагивался к ним носком сапога, и они сразу же рассыпались в прах.
Когда рассыпался пеплом последний лист, Кольцов забросил папку подальше на одежный шкаф. И, погасив свечу, вынул из ящика стола два пистолета. Проверил их и сунул в карманы. Потом положил перед собой лист бумаги, взялся за ручку.
"Наташа, Иван Платонович! Операция провалилась. Кто-то из наших убит, - торопливо вывел он на бумаге. - Поэтому я должен что-то предпринять (слово "должен" дважды подчеркнул).
В штаб больше не вернусь. Вам тоже советую сегодня же уйти... Прошу, позаботьтесь о Юре. Павел".
Перед последним словом он затем написал: "Ваш..." Свернув письмо, посмотрел на часы и громко позвал:
- Юра!
Когда Юра вошел, Кольцов при нем запечатал письмо и тяжело поднялся от стола.
- Оденься! - сказал он. - Пойдешь с этим письмом на Николаевскую, двадцать четыре, квартира пять... Запомнил?
- Сейчас? - удивленно спросил Юра, со сна поглаживая озябшие плечи.
- Да! Передашь его Наташе... ты ее знаешь... И постарайся, чтобы письмо не попало в чужие руки! - нежно глядя на Юру, тихо попросил Кольцов.
- Я быстро, Павел Андреевич! - Почувствовав напряженную необычайность происходящего, Юра с готовностью бросился к двери.
- Постой! - тихо обронил Кольцов. И было в его голосе что-то такое, чего не слышал Юра прежде. Он остановился, обернулся.
Но Кольцов отвел от Юры взгляд, махнул рукой.
- Ладно... иди... - чуть дрогнувшим голосом сказал он и добавил тверже и суше: - Я потом тебе... потом все скажу!..
Юра вышел, осторожно притворив за собой дверь.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
В желтом беспокойном разливе станционных огней было видно, как резкий порывистый ветер гнул к земле тяжелые тучи.
Бестолково раскачивались плафоны тускло горящих ламп, и по блестящему от сырости перрону скользили причудливые тени. Часовой с винтовкой старательно вышагивал взад и вперед по пустынному перрону, стуча коваными каблуками сапог.
Станция была большая, со множеством запасных и подъездных путей. На многих стояли воинские эшелоны с пушками и гаубицами, с запломбированными товарными вагонами, в которых, видимо, везли снаряды, с теплушками, откуда выглядывали головы перевозимых лошадей.
Ближе к главным путям стоял длинный состав с лесом. К составу был прицеплен окутанный парами паровоз. В отблесках паровозной топки можно было увидеть черные лица машиниста и кочегара. Ожидая разрешения на отправку, они ужинали. А впереди паровоза мерцали настороже сигнальные огни стрелок.
Оттуда, от стрелок, вдруг послышался тревожный оклик:
- Стой! Кто идет?
- Офицер! - спокойно ответил голос.
- Пароль?
В ответ - молчание.
- Пароль говори! Стрелять буду!.. - напрягся голос у часового.
Машинист в промасленной кожаной фуражке высунулся из окошка паровозной будки, с любопытством глянул туда, откуда доносились голоса. В расплывшемся свете сигнального огня вырисовывалась стройная фигура незнакомого человека. Это был Кольцов. Он спокойно стоял, засунув руку в карман плаща.
- Болван! Сейчас же веди меня к караульному начальнику! - повелительно прикрикнул он на часового, вставшего против него с винтовкой на изготовку.
Часовой тотчас поднес к губам свисток. Раздалась тревожная трель вызова.
Грузно перепрыгивая через рельсы, к месту происшествия спешил караульный начальник - фельдфебель. Следом за ним бежал солдат с винтовкой.
Фельдфебель подскочил к Кольцову злой, взбыченный, готовый ринуться на него.
- Кто таков? - тяжело дыша, спросил он. Кольцов пренебрежительно проговорил:
- Фельдфебель, не тыкай! Я - офицер! - и властно потрепал: - Проведи меня к начальству!
...Впереди сердито вышагивал фельдфебель, за ним, зябко кутаясь в воротник плаща, Кольцов, замыкал это шествие солдат с винтовкой, волочащейся по земле. Они прошли по мокрому перрону и свернули в помещение станции.
Фельдфебель тщательно и громко, чтоб слышали в помещении, вытер ноги и вошел в большую, ярко освещенную комнату с зашторенными окнами. Здесь, среди дыма и окурков, сидели два офицера и несколько чинов станционной администрации.
- Так что, ваше благородие, человека задержали на путях! - усердно доложил он старшему здесь по чину-капитану с прической "под бобрик". Ругаются! Говорят - офицер!..