Мирон говорил самозабвенно и беспрерывно, захлебываясь от страха, что его не станут слушать… и с надеждой увидел, что выражение лица у Фролова изменилось, губы его брезгливо изогнулись. «Нехай презирает – исполнителей всегда презирают. Значит, возьмут к себе! Поверят?» – уговаривал свой страх Осадчий. И то, что на губах Фролова брезгливая усмешка,
– хорошо. Такое выражение Мирон часто видел у своих хозяев, когда они о чем-нибудь с ним договаривались, и привык считать это хорошим предзнаменованием.
– Не продам – сообщите Щукину. Он не пожалеет – убьет! – разгорячено продолжал Мирон, время от времени потирая уже успевшие почти исчезнуть рубцы. – Дам адрес жены. Ежели продам – ее убьете…
– Легко ты чужой жизнью распоряжаешься, – с укоризненной непримиримостью бросил Фролов. – Тем более что и жены-то у тебя не было и нет.
– Как нету? Как это так нету? – возмутился Осадчий, – что ж, выходит, по-вашему, я брешу?
– Брешешь, Осадчий, брешешь, – невозмутимо подтвердил Фролов. – Оксана знает, что Павла убил ты.
– И это, значит, знаете? – сразу сникнув, устало произнес Мирон. Это его окончательно добило, лишило надежды на удачливость.
– Все знаем. Работа такая! – невозмутимо ответил Фролов, читая в глазах у Осадчего смертельную безнадежность. «А ведь уж давно убитым живет!
– отметил про себя Фролов. – Страшнее всего среди живых вот такие мертвые… Неужели он и родился таким омертвелым?»
А Мирон, словно почувствовав мысли Фролова, безнадежно попросил:
– Тогда стреляйте.
– Успеем, – неторопливо ответил Фролов.
И опять эту неторопливость Мирон расценил как добрый знак. Может, еще обойдется. Если бы он не был нужен им – кокнули, и дело с концом. Ан нет, медлят. Принюхиваются. Может, запугивают, чтобы перевербовать? Такие люди, как он, нужны любой власти. В этом он был твердо убежден. Только бы на сей раз не прогадать. После длительной и, как показалось Мирону, особо зловещей паузы он заговорщически наклонился к Фролову и значительно, полушепотом сказал:
– Слушай, меня Щукин снова послал за линию, к вам, в Новозыбков. С пакетом.
– Где пакет?
– Возьми вот тут, за пазухой.
На конверте, извлеченном Фроловым, значилось: «Новозыбков. Почта. До востребования. Пискареву Михаилу Васильевичу».
– Кто такой Пискарев? – строго спросил Фролов. – Как ты должен был встретиться с ним?.
– Не знаю… ох не знаю. Мое дело – опустить письмо в
Новозыбкове в почтовый ящик, – угодливо отвечал Мирон. – Только опустить. В любой ящик. И все.
– Вот видишь, не много доверяет тебе Щукин. Не верит, должно быть.
– Верит, верит! – подхлеснутый страхом, затараторил Осадчий. – Я через линию фронта не раз его людей водил. Больших людей…
– Как переходишь линию фронта?
– А по цепочке, – все с той же готовностью продолжал Мирон.
– Рассказывай, – приказал Фролов.
– Значит, так, – обстоятельно рассказывал щукинский связной. – Значит, с Харькова надо было мне добраться до разъезда на двести семнадцатой версте. На краю хутора имеется хатка с зеленой скворечней. Там путевой обходчик Семен должен переправить дальше…
Фролов и Кольцов слушали, тщательно фиксируя в памяти каждую фамилию, каждую черточку внешности и характера людей цепочки, каждый факт. А Мирон смелел, подальше отодвигая от себя страх. Его понесло, он столько рассказывал о белогвардейской эстафете, что многие звенья вставали перед глазами…
Наконец он испуганно осекся, просительно глядя в глаза Фролова.
– Все? Ничего не утаил? – сурово спросил чекист.
– Ей-богу, как на духу!
– Ну что ж, теперь приговор приведем в исполнение, – сказал Фролов и поднял наган на уровень Миронова лба.
– Нет! – в ужасе закричал Осадчий. «Да как же так? – успел еще подумать он. – Как же вдруг не станет меня? Эти чекисты будут жить, а я нет? Где тут справедливость? В крупном везло, удача вывозила. А в простую ловушку влопался. Нет, я жить хочу: есть, пить, видеть солнце… Господи спаси, я другим стану! Другим!..»
Письмо, взятое у Мирона, на первый взгляд никакого интереса не представляло. Некий весьма хозяйственный человек сообщал, что он жив и здоров, и интересовался у своего давнего знакомого (так явствовало из тона письма?) Михаила Васильевича Пискарева ценами на картофель и крупу и в конце передавал обычные приветы близкой и дальней родне. Дело обычное, житейское! Сколько таких пустячных писем бродило по дорогам страны, завязанных в котомки, зашитых для верности в подкладку, писем с оказией, без надежды на ответ!.. Но это письмо отправлял начальник контрразведки Щукин, отправлял с предосторожностями через связника, одно это свидетельствовало о том, что у данного письма есть другой, тайный смысл, что это явная шифровка.
Понимая, что дело это опасное и трудное, боясь упустить попавшую к ним в руки важную нить, Фролов решил сам по белогвардейской эстафете добраться до Новозыбкова.
Можно было переправиться на ту сторону по своей, чекистской цепочке, налаженной и проверенной. Но Фролов хотел получить в руки сразу всю белогвардейскую эстафету и установить над людьми Щукина тщательный чекистский контроль. Такое выдавалось не часто и оправдывало риск.
С поезда Фролов сошел у небольшого станционного домика, над которым виднелась попорченная пулями фанерная вывеска: «Разъезд 217-й версты».
К разъезду жались ветхие, с покосившимися крышами, домики. За плетнями клонились к земле пожелтевшие тяжеленные круги подсолнечника.
Фролов уверенно зашагал к дому, во дворе которого была прибита к шесту – дивная для военного времени – зеленая скворечница.
Во дворе яростно, гремя увесистой цепью, залаяла собака, торопливо открылась калитка. Перед Фроловым встал молодой, крепко сбитый парень с хитрыми, увертливыми глазами. Фролов сразу узнал его по рассказу Мирона. Семен в свою очередь тоже бесцеремонно рассматривал Фролова и молча ждал, что тот скажет.
– Неприветливо встречаешь гостей, Семен, – с легкой и ничего не значащей обидой укорив парня Фролов.
– Тю! Ты откуда меня знаешь? – удивился Семен.
– Николай Григорьевич кланяться тебе велел, – сказал Фролов первую половину пароля. Настороженности, застывшей на лице Семена, заметно поубавилось.