Странно было теперь получать письма… Просто люди забыли писать письма, словно их было некому читать. Второй год шла гражданская война, и почтальоны понадобились для другого. И вот письмо! Её письмо!
Кольцов понимал, какая бездна лежит между ним и этой девушкой. Он не имеет права перед самим собой, перед своим делом на особые отношения с девушкой из другого мира. Вот почему, когда Щукин запретил ему видеться с дочерью, Павел вдруг почувствовал облегчение: узел отношений, на которые он не имел права, разрубался помимо его воли.
Но Таня не хотела смириться с этим решением отца, она звала Павла, наверное стыдясь этого, иначе зачем письмо? Сейчас и ему захотелось увидеть Таню, хотя бы для того, чтобы убедиться в том, что он сможет превозмочь своё страстное искушение кого-то любить, кому-то верить…
До пяти оставалось совсем немного времени, и, предупредив Микки, что он уходит, Павел Андреевич отправился на встречу с Таней.
Массивное здание университетской обсерватории безжизненно глядело бесчисленными окнами и казалось совсем безлюдным, но, когда Кольцов толкнул тяжёлую дверь, она неожиданно легко подалась и в лицо ему резко пахнуло холодной сыростью. В огромном, погруженном в полумрак вестибюле было необычайно пусто. За маленьким столиком, где обычно сидел служитель, — никого. Казалось, только шаги Кольцова, только тонкое позвякивание его шпор жили сейчас в этом здании. Но вот где-то в глубине этой пустоты скрипнула дверь, послышались лёгкие, стремительные шаги, и возле широкой мраморной лестницы, поблекшей от времени и людского нерадения, показалась Таня. Она протянула к Павлу руки, и у него горестно сжалось сердце, когда он увидел осунувшееся Танино лицо.
— Я благодарю вас, Павел Андреевич, что вы отозвались на мою просьбу, — тихо сказала она.
— Таня, — одним дыханием позвал Кольцов и повторил громче: — Таня!
И тотчас эхо подхватило это имя и понесло вверх, туда, откуда из зеленоватого полумрака спускалась лестница и смутно виднелось что-то похожее на антресоли. Там, вверху, длинно проскрипела дверь, послышались чьи-то торопливые шаги. Таня слабо ахнула и потянула Кольцова за руку к двери возле лестницы, и они очутились в комнате, заставленной стеллажами и застеклёнными витринами, в которых тускло мерцали старинные монеты и медали.
Павел хотел что-то сказать Тане, но она приложила палец к губам, призывая к молчанию. Потом громко позвала кого-то совсем по-свойски:
— Владимир Евграфович! Профессор, где же вы?
— Иду, Татьянка, иду, — отозвался старческий голос, и тут же Владимир Евграфович вышел из-за перегородки. У профессора были длинные седые волосы, бессильно опущенные плечи и добрые, расплывчатые глаза.
— Я рад познакомиться с вами, — едва слышно, каким-то музейным шепотком вымолвил он, — очень рад, господин… — профессор с бесцеремонной естественностью привстал на цыпочки, заглянул Кольцову на погон, — господин капитан, если я правильно разбираюсь в армейских чинах.
— Совершенно верно. Капитан Кольцов к вашим услугам.
— Очень рад! — Павел осторожно принял сухонькую руку, словно ветхий свиток пергамента, с любопытством вглядываясь в источенное морщинами лицо профессора.
В это время ветер шевельнул штору — и беглый солнечный луч тонко прорезался сквозь просвет и высветил одну из витрин, где переливно заблестела какая-то довольно крупная монета.
— Да это тетрадрахма! — воскликнул Кольцов, которому надо было хотя бы о чем-нибудь заговорить с хозяином музея.
— Что? — Седые брови профессора удивлённо взлетели вверх, и он подался всем телом вперёд, словно собирался кого-то догонять. — Откуда вы знаете? Гм… Впервые встречаю человека вашего звания, благорасположенного к сей отрасли человеческой любознательности.
Профессор говорил несколько выспренно, но он не был виноват — просто предмет их разговора требовал особого стиля.
— Да, это действительно тетрадрахма. Третий век до рождества Христова. Херсонес. Изображение — богиня Дева. — Профессор явно сел на своего конька и, все больше воспламеняясь, продолжал: — А вот рядом, прошу взглянуть, ещё одна редкость. Конечно, вы знаете о восстании рабов в древнем Боспоре, нынешней Керчи?
Кольцов весело скосил глаза в сторону Тани — мол, вот и застрял! — и неопределённо качнул головой. Таня невольно улыбнулась, и Кольцов тоже понял, что профессор, увлёкшись, может не ко времени разговориться. Вдруг профессор, посмотрев на Кольцова и Таню, заторопился.
— Совсем, совсем забыл, мне же надо… — И, не договорив, неловко засеменил к двери…
Чем-то домашним, уютным, располагающим к себе веяло теперь от комнаты, где остались Таня и Павел. И Кольцов понял, что это особое душевное расположение ко всему исходило от профессора, и был ему благодарен за его умение так естественно и просто создавать атмосферу дружелюбия и приятства.
— Павел, — сказала Таня, как только за профессором закрылась дверь, — я хотела видеть вас… Я знаю о вашем разговоре с отцом. Знаю, что он запретил вам встречаться со мной, равно как и мне с вами. Папа принял решение отправить меня в Париж. И я не увижу вас… вероятно, никогда…
— Ну что вы, Таня! — попробовал возразить Кольцов, пряча в глазах печаль. — Окончится война…
— Не нужно ничего говорить… — Таня быстро прижала свою руку к его губам и, помолчав, добавила: — У меня не будет больше времени сказать вам это… Я люблю вас. Наверное, давно, с той первой нашей встречи…
Павел удручённо молчал, понимая, что у него нет убедительных слов, чтобы ответить ей с той же прямотой. Да Таня и не ждала от него никакого ответа: она говорила и говорила, словно боясь, что её решимость скоро иссякнет и она не успеет сказать ему всего.
— Вы говорите — окончится война. Но она не окончится скоро. Господи, быть может, она совсем не окончится, пока вы все не перестреляете друг друга. Это ужасно! Ужасно! Я хочу спасти вас, Павел… Я поговорю об этом с Владимиром Зеноновичем. Он любит меня и расположен к вам. Он поймёт нас и, быть может, поможет и вам уехать в Париж.
— Но, Таня… Это невозможно! Идёт война, и я солдат. Этот поступок был бы справедливо расценён как дезертирство…
— Нет-нет! Владимир Зенонович послал бы вас в длительную служебную командировку… Прикомандировал к русской военной миссии в Париже. Стоит только вам сказать «да», и я умолю его!..
Несколько мгновений Кольцов молчал, потом взял Таню за руку, тихо сказал:
— Вы были предельно откровенны со мною, Татьяна Николаевна! Я хотел бы ответить вам тем же! Я благодарю вас за те чувства, которые вы высказали мне. Вы мне тоже нравитесь. Очень. Но сказать «да» я не вправе. Я не могу поступиться своей совестью и честью солдата. Родина в опасности, и я не смогу издали, в тепле и сытости, наблюдать за тем, что происходит здесь. Я не смогу так жить! Не обижайтесь на меня!
— Я знала, что вы так скажете, — грустно обронила она. — Простите!.. И прощайте… — Однако она не торопилась уходить — долго, словно стремилась запомнить его лицо, смотрела на него. Сказала: — Позвольте, я поцелую вас.
Молча прошли они в вестибюль, молча простились. Кольцов спустился по ступеням, а эхо относило звук его шагов назад, к Тане…
В смятенном настроении, ещё не зная, как ему поступить со своими чувствами, Кольцов, повременив немного, отправился на Николаевскую. Он явственно отдавал себе отчёт в том, что столь внезапный и рискованный приход Фролова к штабу мог быть вызван только чрезвычайными обстоятельствами. Он понял: что-то случилось с Красильниковым.
— Ты меня прости, что пришлось прибегнуть к такому способу связаться с тобой, — невозмутимо встретил его Фролов, когда Кольцов пришёл к Старцевым. — Но есть дела безотлагательные.
Они прошли через знакомую комнату, уставленную шкафами. Фролов толкнул дверь в маленькую комнату, пропустил Кольцова впереди себя. В комнате тускло горела подвешенная к потолку керосиновая лампа, окна были завешаны одеялами.
— Узнаешь? — спросил Фролов.
Кольцов присмотрелся и в полутьме комнаты увидел лукаво улыбающегося Красильникова.