В Киев он въехал глубокой ночью. Глухими стёжками и оврагами миновал красноармейские заставы. Почти до рассвета плутал по кривым улочкам, объезжая стороной центральную часть города. Перед рассветом, когда сгустилась самая крепкая темень и с Днепра потянуло холодком и туманом, он добрался до Куреневки. По-хозяйски отворил знакомые ворота и, негромко покрикивая на лошадь, въехал во двор. Ослабил упряжь, вынул удила, кинул лошади охапку сена и лишь после этого, глотнув побольше воздуха и пытаясь унять предательскую дрожь в коленях, поднялся на крыльцо, постучал.
Занавеска отодвинулась, и в окне возникла простоволосая Оксана. Долго всматривалась. Сердце у Мирона захолодело, он жалобно отозвался на её взгляд:
— Это я, Ксюша!
— Ты, Павлик? — чуть-чуть отпрянула она от окна, закрывая рукой грудь.
— Мирон это… Ксюша, — упавшим голосом объяснил он.
— А Павлик? Где Павлик? — И, не дожидаясь ответа, скрылась за оконной занавеской, торопливо загремела в сенях засовами. Посторонилась, пропуская в горенку. Выглянула во двор, словно ждала, что следом за Мироном в дом войдёт её Павло. Но тихо было во дворе, лишь шелестела сеном лошадь. Следом за Мироном Оксана метнулась в горенку, зажгла копотный каганец. Пока разгоралось пламя, натянула поверх ночной сорочки юбку, накинула на плечи большой платок, зябко повела плечами, не решаясь больше ничего спрашивать.
Присев на край табурета у самой двери, Мирон скорбно и неторопливо закурил, выждал необходимую паузу.
— Так вот!.. Разогнали всех нас, Ксюша! Ночью… налетели казаки и… в одном исподнем в лес погнали… Н-да!.. Кого в хуторе зарубили, кого за хутором достали. Кони у них добрые! — Голос Мирона лился спокойно, деловито. Никак не мог настроить он ни своего сердца, ни своего голоса на скорбь.
— А Павлик? — прижимая к губам кончик платка, готовая закричать, со страхом спросила Оксана. — Скажи только одно слово! Жив Павлик?
— От, ей-богу! — сокрушённо покачал головой Мирон. — Я ж тебе все по порядку. Кони добрые, хорошо подкованные… грязь не грязь — с места в карьер!.. Н-да! Немного нас уцелело! Собрались в лесу. Павло — нету… А потом, уже позже, один наш сказал, будто видел Пашу в лесу… убитым!
Оксана вскрикнула словно от нестерпимой боли. Спотыкаясь, как слепая, о стулья и обречённо волоча за собой по полу платок, протащилась из горенки в кухню. Привалилась к двери и там, наедине, отдалась своему горю.
Мирон ещё долго сидел в горенке. Докурил цигарку, аккуратно растёр между пальцами окурок и лишь после этого поднялся, вышел во двор. Заря высветила уже полнеба, разлилась по крышам домов, отчего они казались покрытыми красной жестью. Лошадь до последнего стебелька подобрала сено и дремала, низко опустив голову. Мирон стал её распрягать.
Скрипнула дверь, и на крыльцо вышла Оксана. Искоса Мирон поглядел на её лицо: вроде бы спокойна, глаза опущены…
— Ты вот что, Мирон! — сказала она холодным, чужим голосом. — Ты чуток погоди распрягать… езжай отсюда, Мирон!
— Чего ты, Ксюша!.. — оглядываясь по сторонам, шёпотом опросил Мирон. — Чего ты? А?
— Не верю я тебе!.. Не верю! Нету в голосе твоём сочувствия моему горю. Или врёшь ты, или…
— Или что? Говори!..
— Жив он! Сердце моё чует — жив!
Мирон оставил лошадь во дворе и, сердито горбясь, поднялся к ней на крыльцо.
— Ты не дослухала всего. Я сам опосля видел его… мёртвого, так что зря надеешься, — безжалостно сказал он. — Похоронил, а как же! Место приметил. Устоится какая-то власть, свезу тебя туда…
Мирон говорил, а тело Оксаны, словно под ударами, клонилось все ниже, и вдруг она упала на крыльцо, заголосила. Мирон испуганно наклонился к ней, кончиками пальцев притронулся к ставшему мягким плечу, стал уговаривать: