— Верно мыслишь. Мне-то тем более возврата нет. Так что грозит нам, Степан, нищета на чужой земле, если сами дураками будем.
Степан с большим интересом поглядывал теперь на Щукина из-под кустистых, суровых бровей.
— Понимаешь, какое дело, Степан. Тут, в Стамбуле, я знаю много наших русских мерзавцев, которые нажились на чужой беде, пока мы, фронтовики, там рубились. Поэтому, думаю, не грех им немного поделиться. Как их найти, как их прижать — моя забота. Но мне нужен надежный помощник. И чтоб язык за зубами умел держать.
Степан все прикинул. Глаза его посветлели, повеселели. Ай да полковник!
— Неужто я, Николай Григорьевич, на разбойника выглядаю?
— Малость «выглядаешь», Степан. А иначе о чем был бы разговор?
— За искреннее слово спасибо. Что ж, дело неплохое. В самом деле, помирать на улице неохота. Милостыню просить — я уж прикидывал. Без одной руки я. А знаете, у них тут такой обычай: за воровство руку рубить. Вот и доказывай, что это от буденновской саблюки. И не подаст никто… плюнут!
Замолк, словно бы решая спросить что-то важное, но ожидая первого слова от Щукина.
— Доля твоя половинная, — тихо сказал Щукин. — Честная доля.
Степан словно бы поперхнулся. Сказал совсем оттаявшим, потеплевшим голосом:
— А вот за уважение — спасибо. Если хотели, ваше высокоблагородие, слугу иметь до гроба дней, то лучше бы не сказали. И не в том причина, что деньги… Деньги что… Уважение человеческое — вот что натуру переворачивает. Я, знаете, как дроздовцем оказался? Село мое — Государев Байрак — под Горловкой, шебутное село, злое. Все шахтеры государственные — нас не забижай, сами кого хошь забидим. Ну как пришли ваши, деникинские, давай мобилизацию устраивать. Не хочешь — под суд. Пошли. Всем гуртом. А как бои начались, первые наши хлопцы, шестерка, офицера своего закололи — и до красных. Следующий черед моей шестерки. Тоже решили до красных. Да! Вызывает нас капитан Евгений Борисович Петерс, командир, стало быть, роты, раздал патроны, говорит: я вас поведу в ночную разведку. До самых красных. Кто захочет, может выстрелить мне в спину. Только будет он на все века подлец и трус, а я за Россию смерть приму… Целую ночь ходили по красным тылам, и он впереди… Как сейчас через тьму вижу его спину — широкий был, росточку небольшого, а крепкий. И привязались мы к нему, а следом и другие за уважение, за человечество в нем. Ежели есть такие офицеры, стало быть, я при них…
Щукин кивнул. Он знал о Петерсе по донесениям, поступавшим в те времена в штаб Добрармии. Тогда на Петерса местный контрразведчик жалобу написал, что капитан благоволит красным, всех пленных берет к себе без разговора.
— Так я на тебя надеюсь, Степан, и дам знак. Как срок наступит — мимо не пройду, — сказал Щукин.
— Одна рука не смущает, Николай Григорьевич? — спросил Степан.
— Другому десять рук дай, а толку не будет.
Щукин пожал Степану единственную руку — на редкость крепкую и ловкую. «Эмиграция роднит нас, офицеров и рядовых, — подумал он. — Того и гляди, мы раньше коммуну построим, чем большевики».
Таня уже утвердилась и прочно устроилась среди бесчисленных занавесок в спальне посла. Здесь тут же нашлись друзья и знакомые.
— Папа, встретила Рождественских… стариков… Они совершенно без ничего. Аки сиры, аки наги. Папа, ты не дашь немного денег?
Николай Григорьевич, повернувшись лицом к стене, достал несколько ассигнаций. Здесь нельзя было показывать две вещи: еду и деньги. Слишком много голодных глаз. Слава богу, что у этих лишенцев есть пока хоть крыша над головой. Надолго ли?
Таня сказала «мерси, папа» и легко упорхнула, держа деньги в кулаке. «Девочка моя, — подумал Щукин, — а кто подаст тебе, если со мной что-нибудь случится?»
В тот вечер он предупредил дочь, что исчезнет по делам на несколько дней, и оставил ее заботам новых друзей. Сам снял жалкий номерок в гостинице у грека с одутловатым лицом, который тут же предложил «русски дэвушка». От дополнительных услуг полковник отказался и на следующий день раздобыл костюм портового грузчика: брезентовую куртку, холщовые штаны и сандалии. В грузовом порту он встал в очередь желающих получить поденную работу.