Вспомнив, как это было ранее, я, попятившись, начал торопливо раздеваться. Что бы это ни было, пусть закончится поскорее!
Обнаженный, стыдливо прикрывшись руками, я стоял перед кроватью, не в силах сделать лишнего вздоха, а князь, не торопясь приблизиться, рассматривал меня издали. Словно я и впрямь был конем, выставленным на продажу. Захоти он осмотреть мне зубы, я бы ничуть не удивился. Но вместо этого он, восхищенно присвистнув, наконец подошел и толкнул меня к кровати.
– Хорош... Эх, хорош. Неужто я мог бы упустить такое? Ну что стоишь? Ложись. Не стоя же нам, в самом деле, когда постель рядом.
Он, хохотнув, подтолкнул меня сильнее. Я, отчаянно краснея, забрался на постель и лег на живот, всем телом чувствуя его пристальный взгляд. Без сомнения, моя слабость и покорность его воле возбуждали князя ничуть не меньше, чем прежнее сопротивление. Мужское его достоинство, и без того немалое, росло на глазах и безо всякой помощи со стороны князя, становясь подобным бычьему... Покраснев еще сильнее, я спрятал голову в подушки. То, что я знал, что последует далее, ничуть не утешало меня. Лежать покорно, ожидая почувствовать это в себе, – было ли худшее унижение?
– Что воротишься? – спросил князь, ложась рядом и оглаживая меня по спине. – Или никого голым не видел? Полно, – он стал уверенно тискать мои ягодицы. – Тебе еще понравится.
– Как вы... как вы можете говорить такое? – выдавил я. – Мужеложство – грех!
– Ах, ты посмотри! – князь приподнялся, доставая что-то. – Мне в постель достался поп. Прелестный попик со сладкой попкой, – он снова хохотнул, возясь за моей спиной. – Ну, покуда ты раздвигаешь ножки, вопросы грехопадения меня мало заботят, мой сладкий.
Я хотел было ответить, но задохнулся, когда его пальцы, скользкие и сильные, без труда приникли в тесное отверстие промеж моих ног. Я дернулся, невольно стараясь освободиться, но князь раздраженно шлепнул меня по спине.
– Лежи! А то все будет как ранее, – пригрозил он.
Я замер, с трудом дыша и кусая руки. Неужели все могло быть иначе, чем было вчера? Я не верил в это. А князь тем временем, вдосталь наигравшись, лег на меня и прижал к постели.
– Терпи, – услышал я жаркий приказ над ухом и тут же вскрикнул от обжигающей боли, когда его орудие медленно, но уверенно проникло в меня.
– Сладкий... – зашептал князь, начиная двигаться. – Если б ты знал, сколь ты тесный... сколь желанный...
Он все шептал и шептал неразборчиво, мешая ласковые слова с непотребными, целуя меня в плечи и шею, тиская за бедра... Движения его, поначалу медленные и плавные, скоро стали быстрее, он приподнялся надо мною, упершись руками в постель и шепча:
– Ну же... давай, хороший мой... давай, шлюшка... подвигай задом, не лежи, как мертвый... Ну!
Этим приказам я следовать никак не мог. Мог только лежать, вздрагивая и кусая подушку, и желать только одного: чтобы это поскорее закончилось.
Вчера, от страха и непонимания, все для меня сливалось в одно. Теперь же я ясно прочувствовал каждую минуту соитья, каждый вздох князя, каждый обжигающий толчок внутри меня. И когда он дернулся в последний раз, укусив меня за плечо, я ощутил, как что-то теплое наполняет меня. Его семя. Заклеймившее меня с этой минуты и до конца дней моих.
***
– Не отпустил, значит, – сокрушенно заметил Прохор, глядя, как я прошел мимо него в комнату и упал на кровать.
И, вздыхая, принялся раздевать меня и укладывать, словно всю жизнь только этим и занимался. Дрожь внезапного отвращения прошла по моему телу, когда я подумал о том, скольких он вот так вот готовил ко сну... Прохор же истолковал это на свой манер.
– Сичас, сичас. – Он потянулся к своим склянкам. – Усе сделаем. Болеть не будет.
У меня не было уже сил возражать ему, и я уронил голову вниз, предоставляя себя в полное его распоряжение. Но хотя его действия и приносили подобие облегчения, на душе у меня становилось все гаже. Неужели я теперь приговорен каждый раз... вот так... Не хочу! Господи, и за какие грехи ты обрек меня на подобное? И не уйти ведь теперь, даже рук на себя не наложить...
А Прохор, словно угадывая мои мысли, увещевал меня украдкой:
– Не отпустил... Эх, ну что ж, видать, на судьбе у вас так написано. Спорить-то с князем не годится, эк он вас отделал. С иными так-то не было. Ну, ничего, к утру усе заживет. Только и вы князю-то не перечьте белее. Не к чему-то уже. Вы это, барин, расслабьтесь себе и лежите смирненько. Дело-то нехитрое. А как остынет князь, он вас и отпустит, он все больше бойких да готовых любит. Такое с ним впервой...
Я молчал. А что я мог ему ответить?
– 2 –
С той ночи дни потекли за днями, и не было человека несчастнее и бесправнее меня. Казалось мне, что, уступив во всем князю, я словно перечеркнул всю мою жизнь. А будущее виделось мне лишь темным пятном. Прохор говорил, что князь не держит адъютантов более полугода, а иных и вовсе отпускает через месяц-другой, так что мне оставалось лишь смириться и ждать, когда он подпишет мне увольнительные либо переводные бумаги. И ждал я этого с тягостным сердцем. Я уже твердо решил для себя, что жить мне с подобным пятном на совести и чести не можно и не должно, а потому... Здесь князь был мой господин и хозяин всему, но за пределами его гарнизона власть его заканчивалась, и я мог бы... сделать то, что должен. А что до греха, то ведь всегда все можно было устроить так, что и думать не будут о самоубийстве.
А пока я был принужден жить здесь, так как «приказано», и порой вздыхал украдкой о тех временах, когда я жил с повязкой на глазах и глупо мечтал о «настоящей мужской жизни».
Не думал я, что с тоской буду вспоминать прежнюю службу. Но там я хоть чувствовал себя к месту. Думал, что я к месту... Друзья у меня были, приятели. И поговорить с кем было, и послушать.
Здесь же я оказался совершенно один. И, что обиднее всего – по своей же глупости. С первого же дня, ужаснувшись, что тут все такие, все творили подобное князю, я поставил себя так, что никто не хотел лишнего разу заговорить со мною. Слава богу, что никто не разгадал владевших мною чувств, приняв холодность за гордость и излишнюю спесь.
Теперь, запоздало очнувшись, я понял, что не все в гарнизоне такие. А такие в целом люди и не плохие. Люди как люди. Обычные даже. Едят, разговаривают, смеются, пьют, напиваются, буянят, дерутся, и тогда в пестрой куче рук и ног смешиваются все: и такие, и сякие, и столы, и стулья, и недопитые бутылки...
Странно, я-то думал, что эти... ну вот эти самые должны как-то отличаться от других, «нормальных». Ну конечно, я не ждал, что у них будут рога или ведьмин хвост... но как-то они должны были отличаться? Оказалось, нет. Такие же люди, как и все. Глаз не красят, платьев не носят. Кое-кто из молодых офицеров, что только перевелись, пытались, правда, по первости глаза подводить, но их быстро делать это отучили – не положено.
Я видал, конечно, и тех, кто в платье одевался, да так что и не отличишь с первого взгляда. Я вообще за неполный месяц пребывания здесь увидел и понял больше, чем за всю мою предыдущую жизнь. Но подобные мальчики/барышни у нас не задерживались.
– Пускай в город едут, в столицу, – громыхал Сандро, орлиноносый красавец-грузин, один из старших офицеров. – Там на таких охотников много. Там пускай головы дурят, пэрэодэваются как хотят. Пока под юбку нэ залэзэшь, нэ поймешь, парэнь или дэвка!
И он под общий хохот крепче прижимал к себе молодого Амира Азиева, а то и вовсе сажал на колени, чтобы все видели, что это парень и что иного Сандро не нужно.
А Амир закидывал голову ему на плечо и устало улыбался полупьяными глазами.
Амир Азиев, мой единственный друг в этом проклятом месте.