Раздается телефонный звонок. Шатров, взяв трубку и повеселев как-то сразу, отвечает:
- Слушаю... Спасибо, товарищ полковник. Чувствую хорошо. А что такое? Врач? Что он говорил? Не меньше двух недель? Это тяжело... Я все рассказал политруку... Да, да, маршрут знает... Что? Гудит немного в ушах... Понятно. Как только поднимусь, поговорю с Замковым, и тогда, видимо, можно будет оформить наградной лист. Он сейчас у вас?.. Конечно заслуживает... Товарищ полковник, по секрету говорю: узнайте у Крыловой, как она думает, скоро я поднимусь? Понимаете, две недели - это много... Спасибо, до свидания...
Подполковник кладет трубку.
- Хижняков звонил, - говорит он, сворачивая карту. - Предполагают, что две недели буду лежать. Это много, очень много. Понимаешь, Василий Иванович, это четырнадцать дней! Роскошь для солдата. Ну идите, готовьтесь к делу.
Первым покидает землянку Правдин. Я поднимаюсь медленно. Шатров подает мне руку:
- Ты что такой грустный? - спрашивает он, - Выше голову, Коля!
- 13
Сегодня занятия будет проводить Шапкин, политрука вызвали в штаб.
После завтрака собираемся в лощине. С лейтенантом нас шестеро. Одеты в маскировочные халаты. У каждого автомат, гранаты, финский нож.
Захар, забросив за спину собранную восьмеркой длинную веревку, ведет к месту тренировок. На пути встречаем лейтенанта Замкова с группой красноармейцев: его батарею вывели на отдых.
- Разведчикам артиллерийский привет. Как дышится? - спрашивает лейтенант.
- Лучше всех! - отвечает Чупрахин. - Четыре раза в день едим и немца не видим. Одним словом, как в Крыму.
Моросит дождь, холодный, противный. Захар медленно распускает веревку. Теперь, после того как спас жизнь Шатрову, он ведет себя с видом независимого человека, часто рассказывает бойцам, как все это случилось. Вчера он отозвал меня в сторону и спросил: "Теперь ты прозрел?" Я, взглянув ему в лицо, промолчал. Тогда он похлопал меня по плечу: "Ничего, землячок, мы себя покажем и в другом деле". И посоветовал мне, когда пойдем в разведку, держаться к нему поближе. "Я, брат, понимающий, со мной не пропадешь. Только твой папаша смотрел на меня как на чужака", - с укором сказал он. "Зачем вы об отце?" - коротко возразил я. Он передернул плечами: "А-а, нехорошо! А мне тогда каково было. Судили... А что ему стоило написать справку... Теперь-то ты видишь, каков я человек. Враг ли я своему обществу? Нет". Как-то нехорошо было слушать это. Мы сидели друг против друга. Он заметил мое смущение и вдруг рассмеялся: "Да ты тут при чем? Не вешай голову. Вот возвратимся из разведки, рапорт подам о твоем награждении. Старайся".
Сегодня вновь преодоление минного поля и проволочного заграждения. Для этой цели по приказанию Правдина саперы понаставили на учебном поле всяких ловушек, даже настоящие мины установили, не говоря уже о проволочных препятствиях. Мины, конечно, без запалов, но нам об этом не говорят.
Мы соединяемся веревкой и по сигналу Шапкина ползем к серой паутине проволочного заграждения. У Кувалдина в руках ножницы, он должен бесшумно перерезать проволоку. Егор научился это делать так ловко, что даже Шатров как-то сказал о нем: "Подходяще работает". А по-нашему - отлично. Сзади Захар с протянутой к нему веревкой молча управляет нашими движениями. Прижавшись грудью к земле, вижу одним глазом Кирилла. Он лежит, опершись щекой о какой-то металлический предмет. Это мина. И хотя в ней вынут запал, на лице Беленького выступает пот. Замечает это и Чупрахин, тихо шепчет Кириллу:
- Медальон с адресом в кармане? Тогда лежи, Кирилка, все будет в порядке.
- Отставить! - приказывает Захар. - Имейте в виду, мы преодолеваем минное поле ночью, и разговоры тут недопустимы.
И, передав командование Егору, отходит в сторону. Скрестив на груди руки, вслушивается в гул артиллерийской дуэли. Вновь начинаем с исходного рубежа и ползем молча, как тени.
Вечером, мокрые, грязные, возвращаемся в землянку. Не успеваем поужинать - вырастает Правдин.
- Самбуров, одевайтесь, пойдемте со мной.
Дует сильный ветер. Иду вслед за политруком. То и дело попадаются блиндажи, землянки, повозки. Правдива это злит.
- Черт знает что! Боевых частей меньше, чем складов, - ворчит он.
Неожиданно упираемся в отвесный скат высокого капонира. В темноте замечаем две фигуры в белых халатах.
- Опять балаган! - резко произносит политрук.
- Не балаган, а передовой армейский медицинский пункт, - подходя к нам, говорит человек. - Вы что ищете?
- И кто вам разрешил здесь расположиться? - не останавливаясь, продолжает Правдин.
У землянки окликает часовой. Политрук спрашивает:
- У командира дивизии кто есть?
- Был начальник штаба, только что ушел, - узнав Правдива, охотно отвечает боец.
Землянка маленькая, уютная, теплая. Над столом висит фонарь. Хижняков, не поднимаясь из-за стола, приглашает сесть. Командир дивизии уже пожилой, у него седые волосы, у самых глаз пучки морщин, которые делают его взгляд лучистым и добрым. Такие глаза у моей матери. "Ты слышишь, мама, у командира нашей дивизии такие же глаза, как у тебя... И оттого я чувствую тебя рядом, И оттого силы мои неистощимы".
Хижняков берет со стола коробку со спичками, начинает стучать ею по столу. Стучит он долго. А взгляд задумчивый.
- Имеются сведения: немцы из Мелитополя перебрасывают в Крым танковую дивизию, - наконец чиркает спичкой он и закуривает.
- Та-ак, - не говорит, а стонет Правдив. - И что же он, Мельхесов, не может повлиять на командующего?
- Командующий вновь упрашивает Москву перенести срок наступления.
- Но это очень опасная нерешительность...
- А сами вы как бы поступили? - поднимается Хижняков, испытующе смотрит Правдину в лицо.
- Трудно сказать.
- Ага, трудно, а ему, командующему, легко? Подходит лето, вероятно, немцы предпримут наступление. А горячие головы не считаются с этим. Надо бы укрепить глубину обороны. Но разве Мельхесов пойдет на это? А командующего он, видимо, крепко подмял под себя... Сильная личность... Доложи-ка лучше, как разведгруппа, готова? - уже другим тоном интересуется Хижняков.
- Готова. Я считаю, товарищ полковник, надо включить в группу радиста.
- Кого именно?
- Сергеенко, из роты связи. Комсомолка.
- Вот так, уже облюбовал! Но что ж, бери. Завтра я свяжусь с командующим и доложу ему свое решение.
В роту возвращаюсь вместе с Сергеенко. За спиной у нее радиостанция. Аннушка рассказывает мне, как тогда, при высадке десанта, выбралась на берег, думала, что заболеет, но все обошлось благополучно.
- И ты тоже идешь в разведку? - спрашивает Аннушка.
- Иду.
- И Кувалдин? - наконец вспоминает о Егоре.
- Конечно, - живо отвечаю. - Егор - славный парень.
- Неужели? - она смеется, беря меня под руку. Чувствую: что-то хочет сообщить мне. "Не надо, Аня, я все знаю", - мысленно возражаю ей,
- Хочешь, один секрет открою? - спрашивает она, замедляя ход.
- Я о нем знаю.
- Нет, не знаешь.
- Тогда говори.
Она поправляет за спиной рацию,
- Егор парень действительно хороший. Знаешь, что он придумал, когда мы уходили на фронт? Предложил мне выйти за него замуж. Я отказалась. Тогда говорит; "Значит, не любишь?" Я и сама не знаю, люблю я его или нет.
Что же я могу ей ответить? Ах, Егор, Егор, славный ты парень. Теперь ты для меня самый лучший друг.
А Аннушка все говорит и говорит. И я ей верю, верю каждому слову.
- Как ты, что у тебя нового в жизни? - наконец интересуется она мной.
- Как видишь, разведчик. Теперь вместе будем.
- А я все время думала о тебе, - признается она и начинает вспоминать институтскую жизнь.
Впереди вырастает темный бугорок. Это наша землянка,