- Гад! - Иван бежит к выходу.
- Стой! - приказывает Егор. - Куда ты?!
- Он у меня сейчас подавится, - не останавливаясь, отвечает Чупрахин.
- Ошалел матрос, - замечает Беленький, и тут же пытается идти вслед за Чупрахиным.
- ...Вы получите полную свободу. Немцы вас не тронут. Они гарантируют вам жизнь и возвращение к своим родным очагам, - продолжает вещать враг.
Скрипя зубами, пытается подняться политрук. Он застегивает фуфайку, поглубже натягивает шапку. Его бледное, осунувшееся лицо перекошено болью.
- Мухин, пой! - просит он.
- ...Я знаю, у вас нет ни хлеба, ни воды. Вы погибаете голодной смертью. Во имя спасения слыши... Раздается сильный треск, и репродуктор глохнет.
- Это Чупрахин! - догадывается Беленький.
С грохотом разорвался снаряд. Осколки со звоном летят во все стороны, свинцовым дождем падают на камни.
Минуту молчим,
В детстве на берегу реки я как-то стоял у костра. Было это в половодье. Мелкие поленья сгорели дотла. Только одна головешка продолжала дышать, подернутая прозрачной серой пленкой. Вода все ближе и ближе подступает к очажку. Мне не хотелось, чтобы погас уголек: в нем столько было жизни. Вдруг налетел ветер, и головешка засветилась еще ярче. А мутная, пенящаяся вода так и не достигла своей жертвы. Угли мигали ярко до самого позднего вечера. И в этих вспышках огней чувствовалась необыкновенная сила жизни. "А ведь жар больших сердец сильней", - приходит на память строчка из какого-то стихотворения. Я начинаю вспоминать, когда и в каком стихотворении вычитал эту строку.
- Иван! - кричит Кувалдин, прерывая мои мысли. Из-за камней показывается Чупрахин. Даже издали заметно, как он возбужден.
- Как стукнул булыжником - и здорово живешь: захлебнулся, подлец! говорит он, садясь рядом с политруком. - Шум подняли, не понравилось. Генерал Львов! Врут все это они. Какой наш лев станет лобызаться с немецкой овчаркой?..
Достаю из кармана завернутый в бумагу окурок.
- Бери, - предлагаю Ивану и чувствую, как дрожит у него рука: видимо, нелегко ему было там, у входа. Закурив, Чупрахин повторяет:
- Генерал Львов... Нашли дурачков, так и поверили им. - И уже более спокойно говорит Кувалдину: - Ты уж, Егор Петрович, извини, что, не доложив тебе, помчался. Характер у меня такой: загорится в душе - не могу сдержать себя. А тут такое: "Ваше сопротивление бессмысленно". Учитель нашелся... Гад вонючий!.. - Он расстегивает ворот гимнастерки и продолжает: - Вырваться бы только из этого подземелья... Ох и бился бы я с ними! Этакой жар в душе, столько ненависти накопилось, что сто лет жизни не остудят. Да-а, крепко они разозлили меня! - помолчав, говорит Иван. - А ведь до войны, например, у меня никакой злости не было на немцев. Не верите? Точно говорю. У нас в паровозном депо работал Эрлих. Человек как человек, дружбу с ним водил, на свадьбе у него гулял. И вдруг после войны придется с ним встретиться, а? Что будет?
- Загадываешь далеко, - робко подает свой голос Беленький. Он сидит рядом с Мухтаровым, посасывая влажный камешек.
- Далеко? - спрашивает Чупрахин. - Не знаю, как ты, Кирилл, а я верю: встреча такая состоится. Может быть не с Эрлихом, а с другими...
- Конечно, именно ты встретишься, - иронизирует Кирилл.
Чупрахин снимает шапку и, подложив ее под голову, ложится на спину. Его взгляд устремлен в потолок. Там, вверху, когда-то было большое мокрое пятно, и оттуда падали капли воды. Ракушечник выплакал все свои слезы, и темное пятно исчезло, даже и следа от него не осталось. Когда же это было? Я начинаю вспоминать, но никак не могу припомнить точно день.
- 18
Мы с Алексеем идем вдоль центральной галереи. Свет плошки, рассекая темноту, освещает знакомые, исхоженные места. Замечаю провода. Держась за них, мы перемещались по катакомбам, поддерживали связь с боевыми постами, находили пути к амбразурам и бойницам. А вот вправо тянется провод в госпитальный отсек. Там когда-то Маша ухаживала за ранеными. Теперь в отсеке тишина, никто не просит утолить жажду, не слышно стонов. Отсек уснул глубоким подземным сном. Но он может заговорить, если проникнуть туда и осветить его стены. Когда-нибудь, возможно, так и произойдет, если тяжелые своды потолка, обрушившись, не похоронят навечно надписи на камнях.
Мы идем медленно, считая рассеявшихся мелкими группами людей. Еще утром Кувалдин, после продолжительного совещания с политруком, приказал нам сосчитать оставшихся бойцов. Для чего все это потребовалось Егору, пока неизвестно. Нас никто не останавливает и не окликает.
Возвращаемся, проходя мимо первой могилы. Фанерный щит возвышается над холмиком так же, как в тот день, когда мы его поставили здесь. Свет от плошки выхватывает из темноты надпись: "Подполковник Шатров Иван Маркелович - организатор обороны Аджимушкайских катакомб".
- Алеша, ты не знаешь, какое сегодня число? - спрашиваю я у Мухина.
- Пятнадцатое сентября...
Я думаю: "Неужели столько времени находимся под землей? Даже не верится, будто все это началось совсем недавно". А ведь вначале каждый день казался годом. Потом освоились и перестали замечать, как проходили сутки, недели, месяцы. Может быть, потому, что некогда было подумать о времени.
...Выслушав нас, Кувалдин ведет к политруку. Правдин, склонившись над картой, испещренной цветными карандашами, что-то рассматривает на ней.
- Сорок девять человек, - сообщает ему Кувалдин, присаживаясь на край койки.
- Оружие, боеприпасы тоже учли? - отложив в сторону карту, спрашивает политрук.
- Мухтаров собрал сорок восемь гранат, есть и патроны к автоматам, отвечает Егор.
- Помните песню про партизана Железняка? - осторожно спуская с кровати раненую ногу, поднимается Правдин. - Помните:
Налево - застава,
Махновцы - направо,
И десять осталось гранат.
"Ребята, - сказал,
Обращаясь к отряду,
Матрос партизан Железняк,
Херсон перед нами,
Пробьемся штыками,
И десять гранат - не пустяк".
- Строй, Егор Петрович, батальон, поговорим и решим. А сорок восемь гранат - не пустяк.
- Хорошо. Значит, так, как договорились?
- Да. Нам дорога каждая минута.
- Самбуров, Мухин, зовите сюда всех, - распоряжается Кувалдин и, вздохнув полной грудью, подает команду: - Баталь-о-он, выходи строиться!
Мы бежим в темноту, тормошим притихших бойцов:
- Выходи строиться! Выходи строиться!
Люди привыкли к различным командам, потому без лишних вопросов, без суеты поднимаются и идут; к месту сбора. Остаются неподвижными лишь те, кто от истощения уже не может подняться.
Строй получился неровным, изломанным, многие бойцы не совсем твердо стоят на ногах, некоторые опираются на винтовки, и почти на каждом из нас изорванная одежда, лица усталые, серые, с заострившимися скулами. Политрук, привязав к ноге протез и опираясь на костыли, подходит к строю. Голова его белая, будто облитая молоком. Мухтаров, пододвинув к нему ящик, предлагает сесть. Правдин, взглянув на Али, говорит:
- Не надо, убери. - Он силится расправить грудь, но костыли мешают ему это сделать.
- Товарищи, - произносит политрук, - У нас была цель: как можно дольше продержать гитлеровцев здесь, в районе катакомб, чтобы облегчить борьбу нашим товарищам под Севастополем. Вы хорошо справились с этой задачей. Значит, мы стояли рядом, плечом к плечу с защитниками Севастополя. Родина никогда не забудет подвига бойцов подземного гарнизона!.. Нас осталось немного. У нас нет продовольствия, нет воды, фашистские изверги замуровали амбразуры, взорвали западный выход. Они оставили один восточный выход, видимо надеясь, что мы не сегодня-завтра начнем выходить отсюда и сдаваться им в плен. Чем мы ответим врагу?
- Не выйдем, останемся здесь!