- Умрем, но не попросим пощады у фашистов.
- Не выйдем!
- Останемся тут!
Строй качается, шевелится. Правдин делает предупреждающий жест:
- Слушайте меня внимательно. Сражение под землей окончено. Мы понесли большие потери, но не отступили со своего невероятно трудного рубежа. Когда-нибудь, я твердо верю, придет сюда человек мира, наш советский человек. Он увидит следы необыкновенного подвига, совершенного солдатами подземного гарнизона. Во имя этого подвига я и командир батальона решили, не медля ни одной минуты, выйти из подземелья и решительным ударом прорваться в город, рассеяться там по домам и потом поодиночке, мелкими группами уйти в горы. Кто готов на это испытание - два шага вперед!
Мы стоим неподвижно. Тишина невероятная. Слышно, как под политруком скрипнул протез... один раз, второй. Правдин сильнее опирается на костыли, плечи его приподнимаются, и, когда он принимает устойчивое положение, мы, задевая ногами о землю, делаем два шага вперед.
Беленький, наклонившись ко мне, шепчет:
- Они же нас перестреляют, слышишь, Николай? "Ничего, прорвемся", мысленно отвечаю Кириллу, глядя на политрука.
- Выходим из катакомб строем, - сразу начинает Кувалдин. - Гранаты и автоматы держать так, чтобы гитлеровцы не видели, что мы вооружены. Идем с песней. Это нужно для того, чтобы фашисты заранее услышали о нашем выходе. Они, конечно, приготовятся открыть огонь, но не смогут открыть его сразу, увидев нас безоружными и идущими с песней. Враг, видимо, некоторое время будет гадать: почему мы так идем, куда и с какой целью. Это даст нам возможность подойти ближе к немцам. Оружие пускать в ход только по моей команде. Если со мной что-нибудь случится, сигнал для открытия огня подаст Мухтаров. Я назначаю его своим заместителем. После прорыва каждый действует самостоятельно. В городе не задерживаться, при первой же возможности пробиваться в горы, вливаться в партизанские отряды. Вопросы будут?
- Есть вопрос, - отзывается Беленький. - А если не прорвем вражеский заслон, тогда как?
Егор отвечает не сразу. Он смотрит на Кирилла так, словно тот спросил что-то такое, которое без ответа понятно и ему, Беленькому, и всем нам, стоящим в строю.
- Что ж тогда? Драться, товарищ Беленький, драться. Оружие при нас оно не должно молчать. Думаю, что отходить в катакомбы не придется. Понятно?
Кто-то позади спрашивает, пойдет ли с нами политрук или останется здесь. Правдин отвечает:
- Я иду с вами, товарищи. Нога? Да, вижу, вы все смотрите на мою культю... Если при прорыве поможете выбраться из огня - спасибо. Но и сам я еще могу постоять за себя. На последний бой сил хватит.
- Я приказываю, - снова говорит Кувалдин, - при любом положении товарищу политруку оказывать всяческую помощь.
Мухин и Мухтаров раздают гранаты. Мы прячем их за пазухи, а автоматы под полы шинелей и стеганок. Потом обнимаем друг друга, клянемся не дрогнуть в бою, обмениваемся адресами. Чупрахин кладет в карман кусок ракушечника.
- Это на память, - говорит он мне. - Всем буду показывать после победы: видали, скажу, это камешек оттуда, из Аджимушкайских катакомб.
- Становись! - командует Егор.
Теперь более расторопно занимаем места в строю.
- Иван Чупрахин, Николай Самбуров, Алексей Мухин! - выкрикивает Кувалдин, держа в руках зажженную плошку. - Выйти из строя.
Первым выходит Мухин, я следую за ним. Иван, недоуменно взглянув на Егора и поколебавшись, становится рядом со мной.
- Вы остаетесь здесь, - негромко, но вполне ясно сообщает Кувалдин.
- Почему? - нетерпеливо спрашивает Иван.
- Да, вы остаетесь здесь, - подтверждает Правдин. - Вам поручается особое задание. - Политрук поднимает над головой свернутое знамя. - Вот эту святыню передаем в ваши руки. Сейчас мы не можем взять с собой знамя. Понимаете, не можем, слишком большой риск. Егор Петрович, объявите им приказ.
Кувалдин берет знамя и, развернув его, громко чеканит слова:
- Приказываю: красноармейцам Ивану Чупрахину, Николаю Самбурову и Алексею Мухину принять боевое Знамя дивизии и при первой возможности доставить его командованию советских войск. Хранить знамя пуще своей жизни. В случае утраты дивизионной святыни Чупрахин, Самбуров и Мухин предаются суду военного трибунала... Вам понятен приказ?
- Понятен, товарищ командир, - отвечаем втроем,
- Ну, а теперь простимся. - Егор обнимает нас, и я замечаю, как по его заросшим скулам катятся крупные слезы... "Егор, друг ты наш хороший, и ты плакать можешь". (Мама, мама, я тоже разревелся.)
- Батальон, за мной, марш! - встав впереди колонны, делает шаг Кувалдин.
Кто-то запевает "Вихри враждебные". Стою, прижавшись к Ивану, смотрю вслед уходящей колонне. Над их головами маячит шапка Егора. Позади строя качается на костылях политрук.
А песня звенит, звенит... И в звоне этом не печаль, а гордая непреклонность людей, моих товарищей.
- Поют хорошо. Нет ли у тебя, Бурса, папироски? В глазах какая-то резь, - говорит мне Чупрахин. Затем, сняв с себя шинель, гимнастерку, просит помочь обмотать его знаменем. Вновь одевшись, стучит себя по груди: - Я теперь самый сильный на земле человек, здесь сердце всей дивизии, попробуй меня согнуть - сто тысяч смертей получишь.
- Пошли, а мы подождем, - вдруг шепчет позади Беленький. - Слышишь, студент, как-нибудь спасемся...
Иван поворачивается на голос Кирилла и от неожиданности не может выговорить слова.
- Что смотришь? - продолжает Кирилл. - Не узнаешь?
- Ну и стерва же, а?! - наконец выпаливает Иван. - Он не хочет собой рисковать! Уходи ты подальше от меня.
Наступает ночь. Пытаюсь уснуть, но только смыкаю глаза, как передо мной возникают идущие в атаку бойцы. Вздрагиваю. Не спит и Чупрахин.
- Слышишь? - шепчет он.
- Что?
- Море...
Напрягаю слух: звенит в ушах, стучит кровь в висках.
- Что ты? Какое море?
- Слушай... Волна о берег бьется. Вот она катится... Идет, идет... шумит галькой. Вот пошла назад. Не слышишь? Эх, пехота! Никакого таланта, сокрушается Чупрахин.
Подходит Беленький. Он говорит мне:
- Мы должны молчать, молчать. Немцы подумают, что тут никого не осталось, и уйдут. Нам легче будет выбраться отсюда.
- Пошел вон! - кричит Чупрахин.
- Тише, Иван... Вот пощупай, - Беленький протягивает Чупрахину рюкзак.
- Что это?
- Зарыл, а сейчас откопал. Троим хватит на неделю.
- Как троим? - возмущается Иван. - А Мухин?
- Тише, кричишь, как на рынке...
- Подлец! - в темноте слышится голос Чупрахина.
- Перестань, успокойся, - умоляет Беленький. Наконец возня прекращается. Чупрахин ощупью находит меня. Чувствую, как он весь дрожит.
- Слаб я стал, Бурса. Хочешь водички, попей. У философа отнял.
- Ты что с ним сделал?
- Ничего. Закрой уши, плакать хочется. Закрой, тебе говорят! - кричит он, ложась лицом вниз.
Беленький плачет. Плач его похож на хохот сумасшедшего. Потом он тянется к Ивану:
- Слышишь, матрос, прости! У меня чувство самосохранения очень развито. Понимаешь, с детства у меня это.
- Убери руки! - кричит Иван. - Не баба, чтобы обнимать.
- Гонишь прочь? Не уйду, буду лежать рядом, пока не умру.
- Врешь, умереть у тебя духу не хватит, скорее к немцам сбежишь.
- Правду говорю... Послушай...
- Замолчи, слизняк! Бурса, я думал, что он пришибленный от природы, а он, чувствуешь, какой линии? Вон отсюда! - замахивается Чупрахин на Беленького.
Кирилл вскакивает, торопливо подхватывает сумку, бежит в темноту.
Ночью предпринимаем очередную попытку выйти из катакомб. Мы уже давно наметили место сбора: если при выходе нам придется рассеяться, каждый знает, куда потом собираться. В узком полу заваленном проходе мы стоим вплотную друг к другу, взволнованно бьются наши сердца.
- Ребята! - обращается Чупрахин. - Хватит у вас сил, чтобы бесшумно поднять этот камень и подержать его на руках, пока я не посмотрю, есть ли там немцы?