Выделение на первый план такого героя (а он трактуется автором, как мы видим, не в разоблачительном плане) критика объясняла временем создания романа, временем, когда многие из европейских интеллигентов, свидетелей кризиса буржуазной демократии, наступления фашизма (не забудем и о годах, когда в Польше популярна была «легенда Пилсудского»), проявляли интерес к проблеме так называемой «сильной личности», влияющей на ход истории, и отдавали дань воззрениям «цезаристского» толка.
Хоть и понятен поиск в литературном произведении отзвуков тех или иных политических тенденций времени его создания, к данным соображениям относительно романа Парницкого следует подходить с осторожностью.
Конечно, Аэций Парницкого, помимо примет, порожденных изображаемой эпохой, имеет и черты, в какой-то мере складывающиеся в портрет политического деятеля эксплуататорского государства вообще, точнее, государства, идущего к упадку (причем это деятель, сформированный практикой «верхов», ничей ни трибун, не заступник, не печальник. Но верность писатели фактам и духу оживляемого периода истории ставит предел каким либо аналогиям — ничего из присущего цезаризму новейшего времени (скажем, демагогическая практика, оглядка на силу денежного мешка и т. д.) Парницкий в созданный им образ не привносит. В романе не просматриваются черты памфлета на историческом материале, и, конечно, еще менее оснований подозревать автора в какой-либо склонности апологетизировать «сильную личность».
Заметим прежде всего, что возвышение Аэция, человека незнатного и имевшего многих врагов, превосходство его характера не объясняются автором исключительно через качества его личности, так сказать, «изнутри» (а тем более в плане иррациональном). Особая роль героя имеет причины совершенно реальные, объективные. По обстоятельствам своей жизни он оказался человеком, который проник в жизнь племен, окружавших Рим, прекрасно их зная, умел находить с ними общий язык, понимать их, использовать как для личных целей, так и для успеха римской политики. И когда Аэций, человек нового покроя, полуримлянин, полуварвар (добавим к этому, что он еще и выступает как защитник христианства), оказывается в романе сильнее противников, это выглядит не просто торжеством незаурядной личности, а в какой-то степени и знамением превосходства той молодой, варварской стихии, которая наложила на него свой отпечаток, за которой в конечном счете будущее, которой суждено низвергнуть Рим.
Отношение писателя к герою становится более ясным, если окинуть взглядом творчество Парницкого в целом. Тогда легко заметить, что доминирует в его романах герой иного типа, нежели Аэций, носитель знания (конечно, применительно к далеким временам), причастный к созданию и хранению интеллектуально-культурной традиции. Как раз от такого типа исторического лица «последний римлянин» Парницкого, в сущности, бесконечно далек.
Тут и уместно задаться вопросом: как же оценивает автор в конечном счете бурную жизнедеятельность героя? И тут опять-таки небесполезен будет выход за пределы романа. Парницкий покидает своего Аэция в момент, когда он стоит на высшей ступени успеха и популярности, когда воинские его победы отвели от Рима смертельную опасность. Читатель, однако, знает из истории, что карьера полководца внезапно и бесславно оборвалась: через три года после победы на Каталаунских полях (и через год после внезапной смерти Аттилы) он был в 454 году убит по приказанию императора Валентиниана III, опасавшегося усиления власти и авторитета Аэция. И военные успехи его не воспрепятствовали неотвратимому: в 455 году Рим был взят и разграблен вандалами, вскоре пришел конец римскому господству в империи, окончательно павшей, когда Одоакр низложил в 476 году последнего императора Ромула Августула… Помня об этом, мы и успехи Аэция вряд ли сможем воспринять иначе, как вехи на пути к гибели, как только отсрочку в свершении приговора истории над его государством. Такой взгляд не будет, пожалуй, искажением авторской мысли: в атмосфере романа достаточно ощутимы предчувствия надвигающейся катастрофы, мотивы обреченности героя и его дела. И вряд ли может быть иначе: в положении, связующем разные миры, и сила и слабость Аэция, который по-настоящему не принадлежит ни к одному из них и до конца остается, в сущности, одиноким. Он служит взаимопроникновению различных начал (а это важно, ибо варварам суждено унаследовать культуру Рима), но это служение бессознательное. Прочным, вековым оказывается, по Парницкому, не то, что кажется важным герою, а совсем иное.