Понятно теперь, почему Парницкий, считавший, что многое в его произведении не было в свое время правильно понято, подчеркивал спустя годы: «…Апофеоз аэциевского типа дышит (по крайней мере это предполагал замысел автора) горьким, прямо болезненным — хотя старательно маскируемым — сарказмом». Можно видеть в этом сарказме своеобразное подчеркивание того обстоятельства, что деятельность исторического лица, обусловленная множеством факторов, подчас причинами частными, имеет зачастую направленность, результат, последствия, от него самого скрытые, не предвиденные им, смысл ему не доступный, но в исторической перспективе весьма значительный.
Трактовка центрального героя бросает, таким образом, свет и на проблемы более широкого плана. Если то, что лежит как бы «на поверхности» истории (борьба за власть, смена правителей, военные столкновения и т. д.), романист признает не выражающим суть и смысл процесса, но только этим и ограничивается, возможной становится пессимистическая трактовка истории. В романе Парницкого, написанном за три года до начала второй мировой воины, трудность, запутанность исторического развития, неизбежность катастрофических переломов выдвигаются, пожалуй, на первым план (как бы концентрацией суровости истории и являются заглавный герой и его судьба). Исторический оптимизм возможен был при обращении к глубинным процессам истории. В том направлении исторической романистики XX века, которое наш читатель лучше всего знает, обращение это означало воспроизведение жизни народных масс, интерес к деятелям, так или иначе интересы масс выражавшим. У Парницкого, не обращающего в романе сколько-нибудь сосредоточенного внимания на массы и их влияние на ход событий, не вводящего в книгу ни представителей римских низов, ни развернутого изображения их положения, оптимистическое начало (прямо, в образно-доходчивой, а тем более в публицистической форме не выраженное) следует искать в другом: в подчеркивании неотвратимости развития и непрерывности (несмотря ни на что) сохранения завоевании человеческого опыта и познания — всего, что составляет содержание понятии «культура» и «цивилизация».
Надо полагать, что читателя привлечет в книге не только образ Аэция и заинтересуют не только проблемы, о которых мы пытались сказать выше (многое по необходимости опустив и, конечно, упростив). Роман — при ведущей роли главного героя — нельзя считать биографичным. Весьма густо населенный, он дает целую галерею персонажей, представляющих различные племена и состояния, различные политические ориентации и позиции, типы человеческого поведения, складывается в чрезвычайно выразительную картину Рима эпохи «великого переселения народов» и шире — околоримской Европы (ряд важных эпизодов захватывает и Северную Африку). Встретит здесь читатель целый ряд известных ему исторических лиц. Среди них — вожди племен, государственные и церковные деятели (Аттила, блаженный Августин и т. д.). Очерчены они, конечно, с меньшей выразительностью чем Аэций, но достаточно четко, с попыткой воссоздании психологии интимно личной стороны жизни, мотивов действии и решений сплошь и рядом в столкновениях, речах и спорах (воспроизведение которых для автора гораздо важнее бытописательских подробностей и фабульной занимательности). В итоге выпукло обрисованы многообразие и сложность причин и факторов, так или иначе в равной степени влияющих на историческое развитие (тут чувствуется неприятие автором вульгарно-волюнтаристского толкования истории), воссоздан целый механизм выступающих в конкретный исторический момент различных сил и стремлений, внутренних и межплеменных столкновений, интриг, личного соперничества.
В картине этой не могло не занять видного места изображение тогдашнего христианства, чья доктрина в этот момент устанавливалась и разрабатывалась, чья церковная организация развивалась. Стоит, однако, обратить внимание на то, как рельефно изображены раздиравшие тогдашний христианский мир религиозные распри, как подчеркивается романистом переплетение религиозных моментов с политическими, с конкретными земными интересами, как часто из-под религиозной мотивировки проступают стремления совершенно иного порядка, от христианской официальной морали весьма далёкие. Несомненна трезвость и объективность писателя в разработке и этой линии повествования.