Ромка почувствовал, что Юлька — та, под яблоней, — заплакала еще сильнее.
А когда стемнело, сквозь паутину черных веток Ромка разглядел огонек. Конечно, это был рыжий язычок пламени, зажженный гор Альбертом на плоском камне посреди полукруглой поляны.
— Скажите… Вы ведь должны знать. Кто-нибудь когда-нибудь… ну… отказывался от своей души?
Гор Альберт смотрел на него двумя парами глаз. Серебряными — человечьими, золотыми — птичьими. Внимательно. Понимающе. Грустно.
— Боюсь, это происходит… время от времени… со многими… э… людьми.
«Я ведь не об этом, — подумал Ромка. — Я ведь не об этом его спрашивал…» Огонек на камне задрожал, выгнулся под порывом ветра, прилетевшего от темных деревьев. Гор Альберт укрыл пламя ладонью.
Ромка больше не чувствовал оставшуюся под яблоней Юльку. Может, она уснула? Или… умерла? Или — ушла обратно, туда, откуда пришла? Что происходит с душой, от которой отказались — оставили ее плакать одну, в темноте… что?
— Что теперь будет? Если отказаться от своей души ради… ради другого человека?..
— Если ты меня спрашиваешь, что происходит с Ангелом, который отказался от своей души… Кем он становится тогда… Я не знаю, Рома.
Ромка снова летел к Эдему. Эдему, которого еще не было.
Только теперь крепкие руки гор Альберта не удерживали Ромкины плечи. Теперь рядом была Юлька.
Острые точки звезд, насквозь проткнувшие черноту, отражались в Юлькиных восторженных глазах, сияли и кружились, вспыхивая тысячами солнц. Юлька похудела — скулы заострились, а глаза будто стали больше и темнее. Болезнь съедала ее изнутри, медленно и беспощадно. «Это пустяки, — почему-то уверенно подумал Ромка. — ТАМ она поправится — так быстро, как захочет…»
— Это ведь все сон, Ром? Да?
Юлькина ладошка была такой хрупкой — страшно сжать сильнее и сделать больно и страшно выпустить — а потом не поймать.
— Помнишь, что я тебе говорил, Юль? Все будет совершенно так, как ты захочешь. Потом… потом ты можешь вспоминать это как сон. Или забыть. Как хочешь.
— Так просто. — Юлька улыбнулась.
— Просто, — согласился он. — Надо только понять, чего по-настоящему хочешь. Понимаешь, Юль, в прошлый раз… ну, раньше… было неправильно. Эдем нельзя подарить. Подаренный, он перестает быть Эдемом. Это… ну… как надеяться, что кто-то другой напишет картину, которую ты придумала, — и напишет совершенно так, как ты хочешь.
— Я боюсь, — призналась Юлька.
— Это просто, — повторил Ромка. — Когда ты придумала картину, она ведь уже есть, верно? Потом нужен только холст, краски… и руки…
Две ладони: одна широкая и загорелая, другая — узкая, с пятнышками красок на тонких пальцах — потянулись к темноте, мерцающей звездами.
— Совершенно так, как мы захотим? — неуверенно спросила Юлька.
— Совершенно, — подтвердил Ромка.
…Лоскут тьмы; пригоршня звезд; улыбка — рябь на воде; вздох — птичий пух облаков… покатать в ладонях, погладить, нашептать — темноты и света, звонкой зелени, шелестящей лазури… а потом выпустить из пальцев — яркий торопливый мячик, нетерпеливого птенца, стремящегося скорее лететь…
И, взявшись за руки, упасть в облака — пушистую пену над острыми резцами скал…
Юлька даже не обернулась, когда он подошел. Ромка запыхался, прыгая через провалы, заполненные черной водой, и балансируя на скользких кочках среди пушистого мха, который в любой момент мог прорваться в бездонную трясину. Розово-белые бабочки, взлетавшие из-под ног, казались особенно яркими на фоне черной воды. Юлька стояла в тени большого дерева. Дальше, в паре десятков шагов, с высокой, заслоняющей небо скалы срывался водопад. Небольшая речка, рожденная где-то высоко, в снежных изломах гор, выбирая свою, единственно верную дорогу среди скал, здесь срывалась вниз. Летела — несколько прекрасных, пронизанных солнцем секунд; насмерть разбивалась об острые камни и, рассмеявшись, бежала дальше. Еще более сильная, быстрая и уверенная. Совершенно такая, как на картине, рождающейся под кистью в Юлькиной руке.