Петрал слишком хорошо это себе представил… Сердце пропустило подряд два такта.
За следующую неделю он успел привыкнуть к визитам родственников. Его дети — все пятнадцать. От восьмидесятилетнего Альберта до годовалой Эмилии. Она так забавно шлепала ножками по растрескавшейся земле, с десятизубой улыбкой повторяя: «Папа, папа!» Он поддался секундной слабости — протянул руки ей навстречу. Но в нескольких шагах от него Эмилия остановилась, на мордашке ее отчетливо написалось отвращение, будто она почувствовала зловоние от его гниющих ног. И исчезла.
За минувшие дни его ноги ужасно разнесло. Ступни почернели и казались перезревшими сливами, из которых, стоило только нажать на натянутую глянцевую кожицу, начинало сочиться убийственно пахнущее содержимое. Петрал определил, что это гангрена — впрочем, ошибиться тут было сложно.
«Если я чего-нибудь с этим не сделаю, она убьет меня», — думал он, день за днем наблюдая, как синева поднимается по ногам.
Впрочем, он понимал, что гораздо раньше может умереть от жажды. Последние три дня роса на камнях была на редкость скудна. Что, если она перестанет выпадать совсем — долго ли он тогда протянет? Один раз уже такое было, после особенно холодного и сухого ветра — Петрал тщетно облизывал камни, надеясь найти хотя бы каплю, и чуть не опоздал укрыться от голубого солнца.
Но после видения Эмилии он решился. Достал из ящичка то, что после тщательного изучения инструкции оказалось инъектором для местной анестезии, мономолекулярным резаком и баллончиком хирургической пены. Разложил все на песке перед собой.
— Уподобимся древним героям, — вслух произнес Петрал, обкалывая бедра инъектором точно в тех местах, над которыми загорался индикатор — здесь проходили нервные пучки.
Анестетик подействовал моментально: Алекс почувствовал, будто ноги его превращаются в огромные ватные пуфики. Потом ощущение ног совсем исчезло. Он их видел, но не чувствовал.
Ткнул для проверки пальцем в правую икру — будто сухое полено. Процарапал по коже выше щиколотки отметку будущего разреза — с запасом в два пальца от некротизированной ткани. Она пришлась как раз под икрами.
— Приступим… — и включил мономолекулярный резак.
Засветилась белым плазменная нить, но он все никак не решался сделать первое движение. Тяжело расставаться со своей плотью, пусть даже гниющей и распадающейся. Задрожала рука, задергался в спазме страха давно уснувший желудок…
— Да что это я!.. — прошипел он и опустил резак точно на отметку на коже.
Он потерял сознание в самый ответственный момент — когда плазменная нить резака уже рассекла кость и мацерированные мышцы и гнилая плоть держалась только на тонком лоскуте кожи. Так что левой ногой смог заняться только на следующий день.
Сумеречные видения не оставляли его. Теперь это были внуки, правнуки, праправнуки… Даже те из них, которых он видел всего раз или два в жизни. Они возникали, вежливо приветствовали его, назывались с полным упоминанием родства вроде «Максим, внук Альберта Петраловича».
Затем подошла очередь друзей — журналистки Саной, ученицы Анюты, давнишней любовницы Джерри, Томаша — тоже бывшего любовника, за минувшие сорок лет успевшего облысеть и отрастить брюшко, но не потерявшего юношеской непосредственности. Они садились рядом, интересовались его самочувствием, тактично спрашивали о причинах столь странного поведения. В завершение ненавязчивой беседы все как один мягко просили вернуться.
— Я могу забрать тебя с собой, — басил Томаш, смущенно почесывая лысину. — Не думай, что это проявление слабости с твоей стороны, просто прими мою помощь.
Петрал тогда отозвался потоком грязной ругани. Прежде такие слова он употреблял только по одному, чтобы не терять эффекта контрастности.
«Скоро меня начнут посещать умершие, — думал он. — Родители, ментор, Жанин и Юра…»
Он заметил, что среди «визитеров» все были только из ныне здравствующих. А это однозначно свидетельствовало в пользу бреда надежды. Ни намека на смерть, все только самое приятное и зовущее жить.