— Десять тысяч хорошие деньги. У нас даже депутаты меньше стоят.
— А ты меня с депутатом не ровняй. Я тебе не депутат. В любом деле интерес должен быть, а я за десять тысяч и пальцем о палец не ударю.
Помялся Казарин, помялся — и поднял гонорар втрое против прежнего. Гляди-ка — и Сухотиха двадцать тысяч скинула, и приободрился Казарин, потому что смекнул, что можно с ведьмой поторговаться.
— Зачем же вам сумма такая, — спрашивает, — в вашем возрасте?
— Ты мои года не считай. И не фуфло я тебе толкаю, оттого и цена.
Короче, сошлись на шестидесяти, и дальше разговор пошел легче.
— Знаю я, что ты от меня хочешь. Будущее показать. Последние дни Земли. Покажу. Только деньги пожалуй вперед. И чтобы наличными. Теперь слушай внимательно. Приходи вечером, как солнце зайдет. Один приходи, и чтобы никаких штучек и никаких консультантов. Мужика еще этого лысого с камерой возьми. Понял меня?
— Как не понять, — говорит Казарин, отдуваясь. Откуда она про консультанта узнала? Впрочем, ведьма есть ведьма.
— Добро.
И тут сгустился воздух, и в родившемся молоке явились Казарину козлиные рога, а следом и сам хозяин, блея от испуга, обрушился на пол. Высунулся из тьмы ведьмин палец и указал на козлиный зад.
— Целуй!
— Это с какой стати?
— Что ли, ты книжек не читаешь? — в голосе Сухотихи послышалась насмешка. — Договор скрепить.
— А может, кровью? — засомневался Казарин, улыбаясь на одну сторону рта.
— Кровью будешь мужское колдовство скреплять, а тут женское. Целуй!
Короче, поцеловал козла Казарин, и после этого уж отпустила его ведьма с миром. Вышел Казарин на солнце, чувствуя себя совершенно разбитым и утешаясь только тем, что так было надо и что никто о его позоре не узнает. Вера подалась к нему с немым вопросом, но не мог он еще говорить и знак рукой сделал: пошли, мол. Кое-как добрались до отеля, и тут Казарин не выдержал. Вывернуло его, как перчатку, и уполз он в свою спальню и дверь запер.
Долго не показывался Казарин, вот уж и Гриша вернулся, и дед приехал в телеге с покупками, и за стол сели, и Гриша, подмигнув, свернул у водочной бутылки голову, и с Никанор Капитонычем чокнулся.
Возник тут на кухне Казарин, но уже без ковбойской шляпы. Не донес Григорий стакан до рта, замерла рука, и рот открыт. Но Казарин на водку — ноль внимания, а говорит:
— Сделай мне связь с Москвой.
Григорий кивнул и умчался, а Казарин упал обессиленный на лавку.
Тут дед ему язвительно:
— Спасибочки, свезли вы меня до сельпо.
— Пожалуйста, — ответил Казарин отрешенно, и дед рот захлопнул.
Мрачен Казарин, мрачен Босоногов, мрачен Никанор Капитоныч, и Вера, глядя на них, сделалась мрачной. Один Григорий на улице свистит соловьем. Вмиг наладил он связь, и Казарин пошел говорить. Вернулся совершенно черный и молвил Грише:
— Давай в район. Надо получить деньги в Сбербанке.
Выписал доверенность, отдал свой паспорт, и умчался Гриша.
А на отель Никанора Капитоныча опустилась тишина. И держалась она до самого вечера.
Высыпали на небо звезды, и вместе со звездами вернулся на щеки Казарина румянец. Гриша к тому времени добыл денег, и Казарин скормил их своему органайзеру, отчего бока органайзера сыто раздулись.
— Ты вот что, — сказал он Грише, — ты камеру приготовь. Со мной пойдешь.
Замотал тут Григорий лысиной, смекнув, что к чему, но Казарин взял его за пуговицу на пиджачке и в глаза заглянул. И сделался водитель шелковый, потому что много числилось за ним грешков, и Казарин знал это.
Босоногову же и Вере ничего не сказал, а о Рейтмане даже не помянул. Пошли они по лунной тропе, и видела Вера две удаляющиеся фигуры, и одна, увядшая, спотыкалась, словно на расстрел ее вели, а за ней конвоем вторая, суровая и непреклонная.
Ветер поднялся, и деревья гудят тревожно, а с реки выпь воет, а луна полная, налитая. Колдовская, недобрая ночь!
— Хоть бы водки согреться! — ноет Гриша. — Андрей Николаевич, скажите что-нибудь!
— Иди, иди. Я тебе такое скажу!
— Андрей Николаевич, что-то сердце у меня… прямо в лопатку садит!
— А когда из Чечни двенадцать тэтэшников вез, тоже садило?
— Э-э, так это давно было!
— От бирюлевских я тебя полгода назад отмазывал.
— Вы мне не верите, а я правду говорю! Нечисто тут.
— Перекрестись.
Гриша начинает выстукивать зубами, тихо подвывать, и Казарин смягчается: