— Я не понимаю…
Управляющий встал, провел по волосам ладонями, потянулся, отряхнул брюки.
— Пойдем? У нас еще есть дела.
Александр Юрьевич тупо смотрел ему в спину.
…Розы были ослепительны. Хотелось зажмуриться и так стоять, вдыхая сладковатый с кислинкой запах. Но в цветочных магазинах столбенеть как-то не принято.
— Заверните, — сказал человек, подбородком указывая на цветы.
Девица за прилавком очнулась от зимней спячки. Равнодушным взглядом обшарила покупателя с ног до головы — видимо, оценивая на предмет платежеспособности. Скривились вампирически алые губы.
— Сколько?
— А сколько есть?
Она оглянулась на стоящее в глубине ведро.
— Ну… штук пятьдесят.
— Вот все и заверните.
Снег все сыпал и сыпал, сугробами оседал на ресницах, превращая мир в расплывчатую, радужную сказку. Предательски ровным ковром ложился на обледенелую землю.
— Молодой человек, вы бы цветы укутали. Померзнут ведь…
Он оглянулся. По дорожке семенила, шаркая войлочными сапожками, бабуля — божий одуванчик. Доисторическая шляпка с вуалькой, потертое пальто. Пенсне, каких теперь и не помнят.
— Все равно померзнут, — с неожиданным ожесточением сказал он. — Не жалко.
Старушка пожала плечами.
— Кладбище там, — указала затянутой в кожу перчатки сухонькой лапкой. Мужчина вздохнул.
— Кабы все было так просто…
Хальк сбросил руку Феличе со своего плеча. Над могилой Алисы плакал деревянный ангел.
— Дети ждут, — переглотнул Хальк.
— Ирина Анатольевна повела их на карусели.
— Почему я вам поверил?
— Глупо было становиться у вас на дороге. С самого начала глупо. Только постарайтесь, чтобы этот мир не ухнул туда весь. В Средневековье очень непросто жить… без привычки.
Феличе вынул из вазы увядшие цветы, вылил позеленевшую воду, стал старательно протирать вазу изнутри. Хальк подумал и присел на низкую скамью.
— Вы… ты сказал о Ярране… что он — раскрашенный картон, — медленно проговорил Феличе. — Нет, он икона. Когда начиналось… правление Одинокого Бога… считай это знанием. Или предчувствием. Мы успели раздать имущество Церкви по верным людям. Чтобы потом… было на что воевать. Барон… мессир Ярис был одним из таких людей.
Ваза в руках Сорэна и так сверкала хрустальными гранями, можно бы уже остановиться…
— Алиса, — продолжал Хранитель, — она… я обещал мальчишкам из Круга Посланника, Знамя… маленькое такое, обыкновенное чудо, способное… вывернуть этот гадский мир! Вернуть ему радугу. Вот просто… — Он крутнул вазу. — Александр Юрьевич, пожалуйста. Там за бузиной кран есть.
— Да, я знаю.
Хальк сполоснул вазу, обстоятельно набрал воды, так же обстоятельно обрезал длинные цветочные стебли, оборвал нижние листья, поставил розы в хрусталь.
— Но чуду тоже нужен хлеб и крыша над головой. И какая-никакая защита от любопытства адептов Элерины Сияющей… привез вельможный барон дуру-невесту из провинции, какой с нее спрос. Брак политический и деловой, прикрытие. И чувств никаких. Тем более по роду убеждений и действий мессир Ярис может в любой момент сдохнуть, простите.
— Хорошо устроился.
— Что?
— Хорошо устроился, говорю. — Хальк, словно Понтий Пилат, стряхивал зелень и воду с ладоней. — Поди удобно тебе за иконой.
Гнать в бой мальчишек. Использовать чужую жену…
Сорэн мог защищаться. Мог объяснить, что Хранителям не дано открывать Ворот между Словом и Миром. Не дано написать ни строчки. Что он — эталон, ходячая матрица, сторож-пес у чужих дверей… Что его дело — сберечь созвучие, резонанс объективного мира и абсолютного текста. И если те пойдут враздрай, вернуть изначальное. Почти изначальное. Потому что даже Хранителям не дано дважды войти в одну и ту же реку. Что в любой строчке Алисы или того же Халька чуда больше, чем в его божественном деянии; да у всякого из Круга… а недостает мастерства изменить весь мир, так хватит на крупицу: опиши — и кого-то покрасят. Феликс отвернулся. Молча поправил в вазе цветы.