Эта мысль позабавила Жаклин. «А где у него карман?» — спросила она.
«А что он хочет делать с деньгами?» — спросил Брюс.
«А что ты делаешь с деньгами?» — вопросом на вопрос ответил я.
«Конфеты покупаю».
«Ну вот, а почему ты не подумал, что ему тоже хочется купить конфеты, хотя бы один разок?»
«Но он же не может разговаривать! — воскликнул Брюс. — Он же не сумеет спросить».
«Он тоже может разговаривать!» — закричала Жаклин.
«Вот видишь, — повернулся я к Брюсу. — И еше он свистеть может».
«Да, он может свистеть, — поддержала меня Жаклин. — Я сама один раз слышала».
«Заставь его сейчас посвистеть», — сказан Брюс.
«Он сейчас устал», — увернулся я.
«Да вовсе он не может свистеть», — определил Брюс.
«Очень даже может», — стояла на своем Жаклин.
«Не может!» — крикнул Брюс.
«Может! — крикнула Жаклин. — Ведь правда, он может, Генри?»
Мы пошли дальше, к медведям, лисицам, пумам и ламам. Мне пришлось останавливаться и читать Брюсу каждое пояснение.
«А где Индия?» — спросил он, когда я прочитал ему о бенгальском тигре.
«Индия в Азии», — ответил я. «А Азия где?»
«Азия на той стороне океана». «Очень далеко?» «Да, очень». «А сколько туда ехать?» «О, месяца три», — сказал я. «На пароходе или на самолете?» — спросил он. «Послушай, Брюс, — повернул я разговор. — Как ты думаешь, до Луны долго добираться?»
«Ну, не знаю, — сказал он. — Может, и две недели. А что, люди туда ездят иногда?» «Не очень часто», — сказал я. «И приезжают обратно?» «Не всегда».
«А на что похожа Луна? Ты когда-нибудь там был? Там холодно? А звери там есть, такие же, как у нас, и трава, и деревья?»
«Там есть все, Брюс, совсем как у нас. И орешки тоже».
«А мороженое есть?» — спросил он. «Есть и мороженое. Только другое на вкус». «А какое?»
«По вкусу оно больше похоже на жвачку». «И ты, может, скажешь, что оно не тает?» «Нет, никогда не тает».
«Смешно, — сказал он. — А почему не тает?» «Потому что оно из резины».
«Я бы все-таки наше мороженое ел, — сказал Брюс. — Мне нравится, как оно тает».
Двинулись дальше, туда, где сидели арестованные птички. Нестерпимо жалко стало мне орлов и кондоров, удрученно нахохлившихся на своих насестах. Они словно понимали, что крылья их атрофировались и никогда не взлететь им над землею снова. Были там и птицы с удивительным оперением, неуклюже, как с похмелья, ковыляющие по земле. Из самых далеких частей мира доставили их сюда, из мест столь же экзотических, как и сами они. Имелись там и павлины, существа невероятного самомнения и самодовольства, подобно светским дамам, которым общество требуется лишь для того, чтобы выставить напоказ их вульгарность. А вот страусы были куда интересней (крутые ребятки, можете вы сказать) своей определенной индивидуальностью и изрядной злобностью. Один только взгляд на их длинные мускулистые шеи вернул мои мысли к «наперсточникам», срезанным часам, разбитым стеклам и прочим несъедобным штучкам. Я пропустил кенгуру и жирафа, существа столь одинокие и столь близко связанные с нашим внутриутробным развитием. Были там, разумеется, и лисы, создания, которые почему-то никогда не производили на меня впечатление подлинных диких зверей, может быть, потому, что я видел их только в зверинцах. И наконец мы подошли к царям дикой природы, расхаживающим без устали взад и вперед, словно мономаны. Львы и тигры, запертые в тесных клетках, — самое жестокое для меня зрелище на свете. Лев выглядит всегда невыразимо печальным, скорее сбитым с толку, чем разъяренным. Пояааяется жуткое желание открыть львиную клетку, и пусть пленник рванет на все четыре стороны. Лев в клетке так или иначе выставляет род человеческий мелочным и убогим. Всякий раз, когда я смотрю в зоопарке на львов и тигров, я начинаю думать, что нам следовало бы обзавестись клетками и для людей тоже, для каждого сорта людей в присущей им обстановке: священник со своим алтарем, юрист с толстыми томами нелепых законов, доктор со своими орудиями пыток, учитель с дурацким колпаком[38], политикан с денежным мешком и фантастическими посулами, полицейский с дубинкой и револьвером, судья в бабьем одеянии и с молотком. Надо будет предусмотреть и отдельные клетки для семейных пар, так, чтобы мы могли изучать супружеское счастье со всей беспристрастностью и непредвзятостью. До чего ж потешно мы будем выглядеть при таком показе. Человекопавлин! И никакого роскошного веера, чтобы малодушно прятать свое лицо! Посмешища творения — вот какими мы окажемся.
Наступило время возвращаться домой. Пришлось со всей доступной мне мягкостью оторвать детей от лакомого развлечения. И снова мы идем под свежей листвой пронизанной золотом рощи. Невдалеке текла Рио — Гранде, и поблескивали крупные голыши, устилавшие речное ложе. В закатных лучах холмы, окружавшие широкую долину Альбукерке, меняли один фантастический оттенок красного на другой. Волшебный край, полный чудес не столько видимых, сколько невидимых, скрытых среди его сухих пустошей. Оставшись с двумя детьми в этом безграничном пространстве, я вдруг представил себе другой поход, описанный одним южноамериканским писателем: описанное пером поэта таинственное, фантастическое путешествие. После совершения киднеппинга похитители вместе с похищенными детьми движутся по бескрайней пампе, залитой лунным сиянием. Я подумал, что было бы неплохо завершить мое путешествие с Брюсом и Жаклин, взятыми на буксир, именно в такой атмосфере. Но как бы отличался мой эксперимент! И какие восхитительные беседы мы бы вели! Чем больше я думал об этом, тем сильнее меня обуревало желание одолжить на время этих двух человечков у их родителей.
Размечтался и не заметил, что Жаклин притомилась. Только когда она присела на большой камень и посмотрела вокруг погасшими глазами, я это понял. А Брюс между тем шел впереди, прокладывая, так сказать, тропу. «Хочешь я возьму тебя на руки?» — подошел я к Жаклин. «О, Генри, пожалуйста, понеси меня, я так устала», — сказала она, потянувшись ко мне. Я поднял ее, и тоненькие ручонки обвились вокруг моей шеи. В следующую минуту на глазах у меня выступили слезы. Это была смесь радости и печали. Но больше всего незнакомое мне прежде желание самопожертвования. Тот, кто прожил жизнь без детей, лишил себя целого царства чувств. Однажды я вот так же нес собственную дочь. Как Лоуэлл Шпрингер я был готов потакать любому ее капризу. Разве можно сказать «нет» ребенку? Как можно не хотеть стать рабом своей собственной плоти и крови?
Обратный путь выдался долгим. Мне пришлось опустить Жаклин на землю, чтобы перевести дыхание. Теперь она стала жеманничать, чуть ли не кокетничать со мной. Явно уразумела, что имеет надо мной власть.
«Может, дальше ты пойдешь сама, Жаклин?» — спросил я для проверки.
«Ой, что ты, Генри, я так устала». — И она опять воздела ко мне руки.
Ее крохотные ручонки! Они обвились вокруг моей шеи, и я окончательно растаял. Конечно, она вовсе не так уж устала. Просто испытывала на мне свои женские чары, вот и все. Когда мы дошли до дома и я опустил ее на землю, она как ни в чем небывало запрыгала по двору этаким жеребеночком. На задах дома нам попалась на глаза выброшенная игрушка. Эта неожиданная находка вещи, о которой она давно забыла, произвела на Жаклин магическое действие. Старая игрушка куда лучше новых двух. Даже для меня, никогда не игравшего с нею, был в этой игрушке какой-то таинственный шарм. Память о счастливых часах, казалось, была включена в нее. Ободранная, облупившаяся кукла порождала ощущение теплоты и нежности. Теперь Жаклин была совершенно счастлива. Я был забыт. Она обрела старую любовь.
Я любовался ею. Это казалосьтаким бесхитростным и искренним поступком — бросить одно ради другого без обдумывания, без всяких сомнений. Это особый дар, которым дети обладают наравне с самыми мудрыми взрослыми. Дар забвения. Дар полного отречения. Я пошел в свой домик и прилег подремать. Тут-то и подоспел посыльный с денежным переводом для меня.
Пришлось вернуться к жизни, к мировому обезьяннику прав и обязанностей человека. Деньги! Само звучание этого слова меня бесит. В сломанной игрушке из мусорной кучи заключено для меня куда больше ценности и смысла. И тут до меня дошло наконец, что в Альбукерке есть и магазины, и банки, и кинематограф. Город как город. Магия исчезла. Холмы приобрели открыточно-туристский вид. И начался дождь. Здесь в это время никогда не бывает дождей, и вот — на тебе. Полило. В дверном проеме, в котором только что мелькали играющие дети, теперь была видна одна огромная лужа. Явились мысли о санаториях, простуженных легких, маленьких чашках, предусмотрительно поставленных авиакомпанией возле твоего сиденья. Косо натянутая простыня дождя завесила все пространство между коттеджами. Детей не видно, не слышно. Пикник окончился. Не осталось ни радости, ни печали — только ощущение пустоты.
38
В старых школах англоязычного мира на ленивых учеников в виде наказания надевали высокий колпак.