Явление Марина в стране заурядностей — вещь почти необъяснимая. Марин — это каприз природы, природная аномалия. Шутка. Он должен был бы испытать самые жестокие удары судьбы, какими Америка подвергает художника, судьбы худшей, чем у Эдгара По или Мелвилла, если бы не произошла чудесная rencontre[52] со Стиглицем. Надеюсь, что Джон Марин простит мне эти слова, которые могут прозвучать так, будто я сомневаюсь в его моши. Ни в малейшей степени. Я просто имел в виду, что Америка, когда в ней рождается такой человек, как Марин, должна расстараться безжалостно уничтожить его, и как можно скорее.
Я верю Золеру, сказавшему мне, что Марин крепок, как бойцовый петух, так что убить его трудно. Марин и в самом деле бойцовый петух: подтянутый, стройный. подвижный, живой, острый и всегда готовый пустить в ход шпоры. Но это лишь с теми, кто ищет драки. А сам по себе Марин — человек мягкий, рассудительный, тихий, внимательный, любезный. Он говорит очень интересно, если вы сумеете разговорить его. Но разговаривать он не большой охотник. Все, что ему надо сказать, он предпочитает сказать кистью.
Выступая по поводу одной из акварелей Марина, мистер Э.М. Бенсон говорит: «И вот наконец картина, которая не нуждается в раме, чтобы установить свои границы; все ее части так тонко оркестрованы, что создают иллюзию движения, не боясь хаоса. Наш глаз ведут вдоль смешавшихся потоков этих форм, похожих на множество камушков, прыгающих по воде по заранее намеченному плану. Во всем, кажется, читается еще что — то, каждая деталь ведет еще куда-то, все здесь часть великого замысла, отливы и приливы великолепного узора. И мы смотрим на эти формы и уже воспринимаем деревья, воду, небо не в предметно-изобразительном плане, а как их абстрактные символы. Этот каллиграфический росчерк мы теперь признаем за действительность: зубчатая линия — стремительное движение воды, треугольник — дерево, цветовое пятно — солнце или цветок. Эта пластичная метафоричность и есть кровь и плоть искусства Марина».
Каллиграфический росчерк! Вот квинтэссенция колдовства Марина, взмывающий ввысь знак его победы. Здесь Марин сливается с лучшим в искусстве Китая, продолжает великую традицию живописной алгебры, знаменующей полное владение мастерством. Росчерк, которым отмечены даже его самые ранние работы — человек сразу берет с места в карьер, не делая ни шагу для разбега! — теперь распознается как вескость и обоснованность Евклида, Галилея, Коперника, Эйнштейна. Он не просто еще один большой художник. Он американский художник, одной крови со всеми большими художниками прошлого из Европы, Азии, Южной Америки, Африки. Джон Марин — звено в нашей связи с миром, который мы с такой бессмысленной легкостью отвергаем.
Хилер и его фрески
В этой книге я уже говорил об Акватик — Парк-билдинг в Сан-Франциско, где стены расписаны единственными в Соединенных Штатах фресками, о которых стоит говорить. По правде говоря, есть только две вещи, запомнившиеся мне в Сан-Франциско: фрески Хилера и фуникулер. Все остальное стерлось.
В тот день, когда я увидел фрески, я отправился прямо в гостиницу и написал Хилеру письмо. Я решил немножко помистифицировать его этим письмом; это было бесшабашное, веселое письмо бесшабашному, веселому художнику, мысли о котором всегда веселят мне душу. Хилари Хилеру, весельчаку. Он прожил богатую жизнь, по большей части за границей. Он был любим всеми, в том числе и своими коллегами по артистическому миру, что говорит о многом. Время от времени он брал отпуск от живописи — играл на пианино в ночном клубе, сам держал ночной клуб, оформлял какой — нибудь бар или игорное заведение, писал ученую книгу по истории костюма, изучал американских индейцев, исследовал пропавшие континенты Атлантиду и My, занимался психоанализом, смущал сатану и сбивал с толку ангелов, впадал в запой, отыскивал новую любовницу, обучался китайскому или арабскому, писал трактат по технике живописи, готовился к занятию ковроткачеством, погружался в науку кораблевождения и так далее, и так далее. Он имел тысячу и одну страсть и друзей в каждом уголке мира, хороших, надежных друзей, ни разу его не предавших. Вдобавок к этому он был отличный комедиант. С ирландской кровью в жилах, это наверняка. Когда, заложив немного за воротник, он садился за фортепьяно, то пел песни на самых невообразимых языках. Мало того, он пел песни своего собственного сочинения, которые на следующий день забывал начисто. Это было, конечно, не пение, а так, истерическая менопауза для барабана и цитры. Но первостепенным для него, его навязчивой идеей был ЦВЕТ. Я полагаю, что Хилер знал о цвете больше, чем кто бы то ни было из живущих на Земле. Он пожирал цвет и запивал цветом. Да и сам он вмещал все цвета. Это не значит, что он просто был ярким и красочным, как мы говорим об оперении каких-нибудь очаровательных птичек, он был сущностью цвета. Это означает, что он в наивысшей степени отражал свет. Иногда он становился настоящим северным сиянием. Выражаясь столь изысканно, я пытаюсь сказать, что когда Хилер принялся расписывать стены, он вложил в это все, что пережил, что прочел, о чем мечтал и в чем отчаивался.
Попав в Акватик-Парк-билдинг, я рассмеялся. Это была естественная реакция: я словно расшифровывал человека по его руке. Некоторые пугаются, читая линии на человеческой ладони, им видятся там несчастные случаи, жизненные неудачи, опасные путешествия, всякие болезни. Что ж, глядя на фрески Хилера, я тоже много чего увидел. Это было определенно подводное царство. И совершенно определенно, Хилер чувствовал себя там как дома. Ничего удивительного, потому что он везде как дома, ему везде так же удобно, как птице в воздухе или чуду-юду морскому в черной глубине. Он как дома даже под психиатрической опекой. Какие чудесные часы он провел с безумными в больнице Святой Анны в Париже! Какими друзьями он там обзавелся — не среди врачей, упаси Боже, а среди обитателей этого заведения! Спасительное качество Хилера — он очень быстро сходится с любым человеком. Демократ в самом глубоком значении слова.
Фрески… Да, там были рыбы, которых я никогда не видел раньше; может быть, лишь немногие люди, те, кому посчастливилось насладиться белой горячкой, иногда встречались с ними. Хилер клянется, что он ни одной из них не выдумал, все они существуют, наименованы и имеют, я допускаю, сородичей и район обитания. Я не берусь оспаривать его эрудицию, она для меня подавляюще широка. Я-то знаю всего несколько рыб, главным образом из числа съедобных, таких, как морской окунь, пеламида, сардины, селедка и т. д. Да, еще филе из палтуса — это мое любимое блюдо. Но это все рыбы ординарные, и Хилеру, очевидно, было бы с ними скучно. Потому он выкопал некоторое количество редчайших экземпляров и приступил к воссозданию их естественной среды, которая, разумеется, уже сложилась в его воображении. Любопытно то, что, хотя декор был решительно фрейдистским, он был также и веселым, аппетитным и в высшей степени здоровым. Даже когда рыба представала совсем в абстрактной форме, она все равно выглядела осязаемо материальной, съедобной и весьма забавной. Рыба, с которой можно жить, если вы понимаете, что я имею в виду. В то время как у Фрейда рыбам полагается быть отвратительными на вид, чаще всего ядовитыми и совершенно неудобоваримыми, Хилеровы не несли никакой идеологической нагрузки и не отвечали научным установкам. Они были пластичны, многоцветны, бодры и легко распознаваемы, как, к примеру, папуасы или патагонцы, или улитки, или слизняки. Они улыбаются вам при любой погоде. Они улыбались бы, даже если сам Гитлер пришел бы взглянуть на них. Они бесстрашны, естественны, раскованны. Они подобны нашим, так сказать, пращурам. И хотя они забальзамированы на веки вечные, в них нет ничего от музея, от кладбища или морга. Они плавают в своем собственном соку и добывают пропитание из воздуха. Такими их создал Хилер, и такими они собираются остаться.