Опять же ритм произвёл на Афанасия впечатление в одном из первых серьёзных стихотворений, прочитанных и заученных им практически наизусть:
«Помню, как однажды доктор Вейнрейх, войдя в гостиную, положил перед матерью захваченный с почты последний номер Московских Ведомостей, прибавив: „Здесь прекрасное стихотворение Жуковского на смерть императрицы Марии Феодоровны“. И он стал читать:
„Итак твой гроб с мольбой объемлю“.
— Das ist in Iamben[9], — сказал Вейнрейх.
Это замечание осталось мне на всю жизнь самым твёрдым уроком. Позднее я слушал метрику в Московском университете у незабвенного Крюкова, но не помню ни одного слова из его лекций. Зато поныне узнаю ямб, прикидывая его к стиху:
„Итак твой гроб…“
Могу сказать, что я с детства был жаден до стихов, и не прошло часу, как я знал уже наизусть стихотворение Жуковского»{61}.
Афанасий Неофитович, видимо, не одобрял экстенсивное чтение («На моё стремление к стихам он постоянно смотрел неблагосклонно…»{62}), хотя и препятствовать не пытался. Зато любимый дядя Пётр, обладавший классическим вкусом, восхищался способностью племянника запоминать стихи и предложил ему выучить наизусть рыцарскую поэму итальянца Торквато Тассо «Освобождённый Иерусалим» в переводе Семёна Раича (вышедшую в четырёх небольших книжках в 1828 году), установив щедрую премию в тысячу рублей за каждую песню.
Предложение поначалу показалось Афанасию соблазнительным, и он принялся за исполнение; но чтение и заучивание монотонно-неуклюжих стихов, которыми учитель Тютчева переложил великую поэму, оказалось занятием настолько трудным и скучным, что даже меркантильные соображения не смогли заставить довести дело до конца: «Я действительно выучил наизусть почти всю первую песню; но так как корыстолюбие в такие годы немыслимо, то я набросился на „Кавказского пленника“ и затем на „Бахчисарайский фонтан“, найденные мною в рукописной книжке Борисовых, выпрошенной Василием Васильевичем для прочтения»{63}. (Борисовская «рукописная книжка» сыграла первостепенную роль в литературном образовании мальчика: по ней он «познакомился с большинством первоклассных и второстепенных русских поэтов от Хераскова до Акимова включительно»{64}). В пушкинских поэмах юного читателя привлекли не содержание, не романтические герои и их страсти, не экзотические пейзажи, не сюжетные перипетии, не «байронизм», а гармония, «сладостность». Именно благодаря ей поэмы с очень разреженным сюжетом были для него привлекательнее наполненного «приключениями», но неблагозвучно-шероховатого «Освобождённого Иерусалима». С детства у Фета не было развито то, что называется поэтическим воображением; поэзия пришла к нему не в виде мечты, смутных фантастических или реалистических, но оригинальных образов, а в виде красивых сочетаний ритмов и звуков.
Показательно, что его первыми самостоятельными поэтическими опытами стали переводы:
«По ночам, проснувшись, я томился сладостною попыткой переводить немецкую басню на русский язык. Вот наконец после долгих усилий русские стихи заменяют немецкие… Когда мною окончательно овладевал восторг побеждённых трудностей, я вскакивал с постели и босиком бежал к матери, тихонько отворяя дверь в спальню.
— Что тебе надо? — сначала спрашивала мать, встревоженная моим неожиданным приходом; но впоследствии она уже знала, что я пришёл диктовать свой стихотворный перевод, и я без дальнейших объяснений зажигал свечку, которую ставил на ночной столик, подавая матери, по её указанию, карандаш и клочок бумаги»{65}.