Главным механиком сделался работяга, бездипломный специалист, кувалда которому привычнее авторучки. Новый инженер по технике безопасности немедленно скурвился и за бутылку спирта подмахнул акт о вводе в эксплуатацию незаземленных агрегатов.
Белкину было о чем думать и что сопоставлять.
Пока же – добили бутылку, кабинет закрыли, добрались до метро, употребили еще одну, Карасин о Картавом – ни слова, Белкин, полуподпольно кончавший третий институт, в свои теории посвящать начальника подстанции не стал, а их у него скопилось предостаточно.
С той недели, когда по заводскому двору поплыли 246 бутылок, за собой увлекая директора и всю директорскую рать, он задался, среди прочих, еще и вопросом: была ли смена руководства следствием исторического процесса, всегда полуслепого и безликого, или проявлением индивидуальной человеческой воли. Иными словами, труба в гараже лопнула из-за естественного старения металла или потому, что напортачил полупьяный сварщик, паспортные данные которого можно установить. Вопрос ответа не получил, тогда Белкин углубился в нумерологию, начав с того, что 2+4=6. Дальнейшее проникновение в науку, которую власть считала буржуазной, привело к огорчительным выводам, но в голове Белкина уже занозой засела проблема роли отдельной и греховной личности в истории погрязшего во лжи завода.
Но все вернется на круги своя – так предрешил мыслитель Белкин, на твердых ногах возвращаясь домой после внеочередной пьянки. То есть конец совместится с началом, даже если главного энергетика вдруг хватит кондрашка и где-то на пути к заводу он схватится холеной ручкой за сердечко и рухнет на асфальт или сложится пополам в метро или автобусе. Что было бы сущей нелепостью, дикой фантазией: главного энергетика с высокой должности не спихнуть, никакого транспортного происшествия с ним не случится. Никто не властен над судьбой, а судьба благоволит к несгибаемому и непотопляемому, к утесу среди моря житейских дрязг и мутных волн людской неблагодарности.
Про 246 бутылок Карасин не знал и знать не желал. Со следующего дня он приступил к осмотру той зоны, в которую заключила его судьба и которую надо было покидать при первой опасности. Вся подстанция изучена, все цеха осмотрены, из-за рыжины волос глаза Карасина казались особо чистыми и голубыми, и глаза эти сверляще проходили сквозь стены цехов, глаза чутко пробегали по синькам чертежей, запоминали схемы канализационных тоннелей и колодцев, кабельных трасс. Завод обнесли забором, кирпичной кладкой в два с половиной метра высотой, и короткие сильные ноги Карасина проверили длину периметра, останавливаясь у намечавшихся уже проломов, поскольку возводилась великая заводская стена в спешке; рядом с ней разбросались металлоконструкции не такой уж тяжести, чтоб их нельзя было подтащить к стене; тогда один стремительный взлет на кладку – и перепрыгивай, а там овраг, ручей, который остановит собак, побежавших по следу.
Впрочем, и без заводской сирены можно покидать зону обычным, не вызывающим подозрений способом, через проходную. Весна уже намекала на скорое пришествие тепла и солнца, на заводском дворе, на улицах грязь и слякоть, и все-таки однажды утром в субботу Афанасий Карасин отмахнул штору, глянул на улицу сквозь мутное стекло и подумал, что жить-то – надо, она ведь, жизнь то есть, продолжается…
А для житья-бытья мать отвела ему угловую комнату, окна выходили на пересечение арбатских переулков, дом невдалеке от театра-студии киноактера, что полезно матери, портнихе с золотыми пальцами и бойким говорком. Отец много лет назад умер внезапно, надо бы после школы поступать в институт, мать прокормила бы, на стипендию не разживешься, но отцовский гонор взыграл в Афанасии, не на дареные, а на свои хлеба решил существовать, подался в Ленинград, в Кировское училище, сюда, на Арбат, приезжал в отпуска, мать обшила его, приодела, да не впрок пошла штатская одежда, повез костюмы с собою в
Красноярск, там по пьянке и влетел в одну компанию, исход плачевный, но – смотря как поглядеть. Вернулся – и пришлось свыкаться с мужчинами, которых умасливала мать. Ей все можно простить, она все силы выложила, сына из ямы вытаскивая, и когда трижды привозили его в Москву на очные ставки – так и здесь прорывалась к нему. Чем откупалась от власти – думать не хотелось, а уж эти ее клиентки, что набрасывались на него, на квартире этой продолжая и продлевая застрявшие в памяти экранно-сценические игры с мужчинами, вместе с Афанасием разыгрывая скетчи: она, бестолковая и неопытная, щечки алеют в смущении – и он, мужчина брутального типа, до баб падкий и удачливый. Или наоборот: она, бывшая звезда, при вечернем освещении еще вполне пригожая и на многое способная, – и он, не знающий, куда при волнении руки девать.
А то и ближе к прозе жизни, без притворства: клиентки двигали бедрами, закатывали глаза, заламывали руки, так выпячивали свои недевичьи прелести, что не понять уже, где сцена, где рампа, а где жизнь.
Все деньги, что зарабатывал там, на фармацевтической фабрике, уходили на выпивку, и все чаще почему-то думалось о смерти. Часами, придя с завода, сидел дома перед телефоном, гадая, кому же позвонить? Некому. Все постепенно отлетало и опадало, женщины, с которыми связан был там, на фабрике, повыходили замуж, привив ему правило: на работе – ни с кем и никогда… И на новой работе был неприкасаемым, чуть ли не чужим; иногда в кабинет заходил дежурный, позвонить по городскому – тогда Карасин вставал, удалялся, не хотел слышать про не свою жизнь: чем меньше знаешь, тем еще меньше попытаются выжать из тебя на допросах. На завод приходил всегда трезвым, как стеклышко, руки матери постарались, одет изысканно.
Сменные энергетики носились по заводу, отсиживались у цеховых электриков, зато Белкин все вызовы принимал в кабинете Карасина. Они подружились. В редкие часы встреч веселились, читая приказы руководства, и хохотали над перлами стенгазеты, которая за две недели до Первомая требовала от начальства выдачи новых спецовок, без них, получалось, на демонстрации выйти не в чем.
Главный энергетик вернулся из отпуска, пожелал, естественно, увидеть начальника подстанции, вызвал к себе, тепло пожал руку новому подчиненному, заявил о чрезвычайной радости, его охватившей, когда узнал он в отделе кадров о славном прошлом дорогого Афанасия
Сергеевича… Он попозировал затем перед своими рыбами, разрешил лично Карасину покормить нежных созданий с чудными латинскими наименованиями, и выразил уверенность, что они, Проскурин и Карасин, сработаются, что все заявки цехов будут неукоснительно выполняться и по вине электриков на заводе не случится ни одной аварии, ни единого происшествия.
Спустя несколько дней он нанес визит, утром заглянул на подстанцию – и через десять минут вылетел вон, невесомой пушинкой взметнулся на пятый этаж, заперся в кабинете, где написал заявление об уходе по собственному желанию и покинул завод сразу после финального гудка, имея в кармане трудовую книжку и какие-то деньги, доставшиеся ему при расчете. Сменный энергетик Белкин напрасно рвался в его кабинет, чтоб доложить о заступлении на смену. Еще более напрасными оказались позднее поиски причин, по которым величавый утес, каким считали главного энергетика все друзья и недруги его, безмолвно скрылся под водой. При последнем спектакле, то есть при его утреннем визите на подстанцию, никто не присутствовал, стены имеют, конечно, уши, но и те ничего не услышали бы из-за шума генераторов постоянного тока; дежурный по ЦРП видел со своего места только входящего главного энергетика, а о чем он говорил с Карасиным в проходе между рядами ячеек КРУ, – неизвестно, как и то, какую тему избрал мыслитель с пятого этажа для сокровенной беседы с подчиненным. Погадали электрики, посудачили и успокоились, потому что скоропостижно сбежавший мерзавец заложил в энергохозяйство порядки, которые нельзя было отменять и которым надо было следовать почти автоматически, аварий иначе не избежать, себе дороже станет, если похерить все для общей пользы сделанное позорно сбежавшим гадом. По утвержденным месячным планам субботы всем электрикам отводились на отдых, зато уж по воскресеньям, когда можно завод обесточивать, весь отдел дружно наваливался на регламентные работы, формуляр на каждый высоковольтный двигатель пополнялся пометками о произведенных ремонтах. С бегством главного энергетика и в ожидании скорого прихода на его место нового человека, коллектив сплотился, с еще большей настойчивостью начал отыскивать судьбоносные причины исчезновения гнусняка, уже начав связывать изгнание его с прошлым человека, обвинившего Ленина в ненависти к электромонтерам, отчего все беды на Руси и произошли. Что-то прояснилось в памяти дежурного