Я приоткрываю дверь пальцем, морально готовый получить по лицу железной трубой и распластаться на полу.
Но ничего не происходит. Я захожу внутрь. Шторы задернуты. Темно. Контуры стоящих вдоль стены коробок с витаминами едва различимы. В глубине комнаты на мониторе радостно прыгает витамин. Невольно гляжу на сумму сегодняшних продаж: 9,85. В глубине сознания проносится невеселая мысль: если в квартире кто-то есть и если он хочет меня убить, то эта жалкая цифра в танцующем витамине будет последним, что я увижу в этой жизни.
— Кто здесь? — спрашиваю я, закрывая дверь.
Услышав чье-то дыхание, я мысленно перебираю список вещей, которые можно использовать в качестве оружия. На кухне есть набор ножей. В комнате — маникюрные ножницы. В ванной под раковиной — отвертка.
Я делаю шаг в темноту и прикидываю шансы: может, кинуться на кухню и постараться схватить нож, прежде чем на меня нападут? В конце концов, это моя квартира, я лучше в ней ориентируюсь. И если не мешкать…
Вдруг загорается свет. Я моргаю, пытаясь к нему привыкнуть.
На кухне сидит молодой человек, пальцы он держит на выключателе.
— Привет, пап, — здоровается он.
Лицо Тоби расплывается в широкой улыбке пятнадцатилетнего пацана, сумевшего напугать родителей. К несчастью для нас обоих, Тоби уже двадцать пять. Он — приятный молодой человек с чересчур длинными темными волосами и широкой улыбкой.
— Я тебя напугал? — удивляется он.
— Я же мог тебя убить.
— Ах, точно, — смеется он. — Ой, страшно-то как. — И поднимает руки, показывая, как ему страшно.
— Господи, Тоби, что ты тут делаешь?
— Да ничего. Просто мы давно не виделись. Думал, ты соскучился.
— Конечно, соскучился.
В последний раз я видел Тоби за полгода до освобождения — в тот единственный раз, когда он меня навестил. Тогда и пяти минут не прошло, как он попросил у меня денег на открытие кофейни в Сиэтле. Когда я объяснил, что мои возможности несколько стеснены банкротством и пребыванием в тюрьме, лицо Тоби приобрело столь знакомый мне глуповатый вид. Поболтав со мной еще несколько минут, сын ушел. Он звонил несколько раз после того, как я освободился, и каждый раз причиной тому была либо злость на Селию, его мать, либо нехватка денег. Я всегда пытаюсь помочь Тоби, чем могу, не задавая никаких вопросов. Я слышал, он работает инструктором на горнолыжном курорте в Аспене.
— А ты все еще в Аспене живешь?
— Да нет, в общем.
— В общем — это как? Где же ты сейчас живешь?
— То тут, то там.
— Ты уж определись, тут или там.
— Ну, я с друзьями езжу повсюду. В последнее время мы живем в Сан-Франциско.
Я сглатываю, пытаясь скрыть злость.
— То есть ты здесь живешь?
До Сан-Франциско отсюда километров пятьдесят. Полчаса на машине, если без пробок. Меня подмывает изобразить, насколько мне больно сознавать, что мой сын жил так близко, но не удосужился ни зайти, ни позвонить, ни хотя бы сообщить о переезде. Но с Тоби этот трюк не пройдет.
— Это просто замечательно, — восклицаю я со всей радостью в голосе, на которую только способен.
— Да ладно. Какая разница, где жить?
Я киваю в ответ. Действительно, какая разница?
— Как твоя инструкторская деятельность? И меняю тему.
— Ну, — пожимает он плечами. — Там как бы… В общем, я больше этим не занимаюсь.
— Больше не занимаешься? — переспрашиваю я, рисуя в голове картину: мой сын с косяком в зубах несется с горы со скоростью девяносто километров в час, подрезая всех, и при этом тащит за собой перепуганного насмерть мальчишку.
— Ничего хорошего из этого не вышло, — объясняет Тоби.
— Понятно, — уступаю я.
— Пап, ну почему все надо воспринимать в штыки?
— Нет, что ты, — поднимаю я руки в знак примирения. — Ты у меня замечательный.
— Только давай без этой твоей снисходительности.
— Ну что ты, какая снисходительность? Я же люблю тебя.
Это правда. А кто не любит собственного сына? Несмотря на то, чем сын занимается. А если Тоби и сбился немного с верного пути, то чья это вина, если не моя? Когда ему было четырнадцать, я развелся с его матерью — она застала меня в постели со своей лучшей подружкой, Ланой Кантрелл. Спустя два года меня посадили в тюрьму за мошенничество. Отец Тоби — лживый и похотливый преступник. Разве мог его сын вырасти другим?
— Просто я рад тебя видеть, Тоби.
Я подхожу к нему и обнимаю. Он даже не меняется в лице. Обнимая его, я замечаю, что он лысеет. Даже сильнее, чем я. И если раньше я чувствовал себя обиженным и обделенным сыновней любовью, то теперь у меня еще такое ощущение, что одной ногой я уже стою в могиле.
* * *