Черт возьми! Как обидно! Еще чуть-чуть — и победа, а мне выходить из игры? А победа ли? Вокруг шла стрельба, грохнул взрыв гранаты, на каску посыпалась штукатурка.
Слабо соображая, что делаю, я сунулся в какой-то темный закоулок. Прямо передо мной была металлическая лестница. Рядом оказались двое солдат из «мусульманского батальона». Вид у них несколько растерянный, но достаточно воинственный. Я машинально отметил про себя, что солдатам вроде бы не было команды заходить во дворец. Они должны обрабатывать его снаружи… Эти молодые ребята, которые смогли себя пересилить, смогли войти во дворец, теперь, наверное, должны быть хорошими вояками… Если останутся в живых…
Они со страхом смотрели на меня.
— Товарищ офицер, вы ранены? — спросил один.
— Все нормально! Вперед, ребята! — сказал я им, стараясь выглядеть оптимистично, бодро и уверенно.
В этот момент рядом, в пяти шагах справа от меня, разорвался огненный шар. Видимо, это была РГ-42, которую швырнули вниз с лестничного пролета. Отчетливо помню, что за сотую или тысячную долю секунды до того, как осколки гранаты и гранитная крошка долетели до меня, я судорожно и крепко зажмурился, сжал веки. Жестко хлестнуло осколками по лицу, по рукам, по ногам… Взрывная волна сбила с ног…
27 декабря моя жена Таня весь день чувствовала себя плохо: болела голова, было плохое настроение, угнетало какое-то непонятное чувство тревоги. Вечером она прямо с работы зашла в детский сад за детьми. Приготовила ужин. Ребята поели, а сама есть не стала.
— Коля! — обратилась она к старшему сыну, которому было тогда шесть лет. — Я прилягу, немного отдохну, присмотри за Андрюшей… Поиграй с ним…
— Хорошо, мам…
Таня уже задремала, но вдруг ее словно подбросило. Она вскочила с дивана и подбежала к окну. За окном шел снег. Было тихо и темно.
Сзади подошел двухлетний Андрюшка и прислонился к ноге.
— Ночь… Темень… — тоскливо проговорила Таня. — Где же наш папа, Андрюша? Что он сейчас делает?
Андрюша посмотрел в окно на декабрьский снегопад и вполне серьезно вдруг сказал:
— Убили, наверное…
А тогда сознание ушло от меня только частично, на несколько секунд. И в эти секунды мне казалось, что я медленно, как в невесомости, лечу по чуть наклонной траектории внутри какой-то огромной и темной трубы. У меня ничего не болело и было ощущение какой-то бестелесности. И все же я попробовал шевелить руками и ногами, запрокидывал голову, чтобы придать «полету» какую-то направленность, но все мои вялые попытки были тщетны. Потом пришло ощущение боли. Болело лицо, руки, ноги, все тело. Мне чудилось, что лицо вдруг начинает раздуваться до неимоверных размеров и при этом как бы все онемело…
Наконец я пришел в себя. Попытался приподнять голову, увидел, что один солдат лежит без движения, другой шевелится, пытается встать…
Дальше я действовал, как на автопилоте, не особо соображая, и тем не менее, как потом выяснилось, действовал совершенно правильно. Здесь, в полутьме, меня запросто могли застрелить свои. Кровь залила обе белые повязки на рукавах, лица не разобрать — тоже в крови. Форма на мне — афганская. Поэтому единственно верным решением было ползти к выходу, туда, где посветлее.
И я полз, стараясь при этом кричать: «Миша! Яша!»
Но вряд ли из моего рта вырывалось что-нибудь членораздельное. От сильнейшего динамического удара взрывной волной у меня шатались все зубы, а язык распух так, что не помещался во рту…
Володя Быковский ввязался в перестрелку на втором этаже. Именно там он видел в последний раз Бояринова. Григорий Иванович с группой ребят рванул на третий этаж…
Бояринова нашли на лестничной площадке уже мертвого. Од-но-единственное ранение — пуля под сердце — оказалось смертельным.
Мне ребята рассказывали, что, когда его уже в Ташкенте обмывали в морге и одевали в полковничью форму, чтобы положить в гроб, из маленькой пулевой дырки под левым соском еще слабо вытекала мутная струйка крови. Чтобы не испачкать мундир, санитар морга запихивал карандашом в ранку вату…
…Потом я помню, как сидел где-то, приткнувшись спиной к стенке, опираясь правой рукой о пол… На полу был ковер — толстый, с большим ворсом, настоящий восточный ковер. В голове ворохнулась идиотская мысль: вот бы домой его. Нет, наверное, у меня никогда такого ковра не будет… Ну и хрен с ним… Тут я обнаружил, что ничего не слышу на правое ухо. Пощупал пальцами — горячо и липко. Из уха шла кровь. А в левом ухе слышался непрерывный звон…
Кто-то теребил меня за рукав:
— Кто это? Афганец? Эй, ты кто?
— Ты что, слепой? Видишь — в сапогах! Кто-то из наших… Не разобрать: все лицо в крови…
— Убитый, что ли? Не шевелится.
Сил отвечать или реагировать на что-то у меня уже не было, но я все-таки пошевелился, чтоб показать, что жив.
— Эй, санитары! Мужики! Кто там есть? Вот еще один! Эх, не дозовешься! Ну-ка, хватай его, потащили!
Меня взяли под руки, приподняли. Я стал шевелиться, переставлял ноги…
На свежем воздухе я немного пришел в себя.
— Ух ты! Жив? — Передо мной стоял Володя Поддубный. — Ох тебя и отделали… Где ранило, давай перевяжу!
Он взрезал ножом рукав на левой руке, перевязал рану в предплечье, потом перевязал кисть. Достал шприц-тюбик и всадил укол. В голове прояснилось.
— Где еще?
Я попытался что-то сказать, но только слабо махнул рукой. Мол, спасибо, потом… Мне вдруг стало очень холодно. А когда я представил, что для перевязки раны в боку надо раздеваться, снимать с себя куртку, бронежилет, свитер, футболку… Нет, не надо… Тем более что сейчас мне вроде получше стало…
— Ну ладно, старик, давай лежи здесь, сейчас всех раненых будут эвакуировать… А я пойду, там еще на втором этаже стреляют…
Два солдата-санитара подвели меня к парапету чуть в стороне от входа во дворец, около уже догоревшей караульной будки. Посадили на землю рядом с несколькими ранеными. Прямо через штаны вкололи очередной шприц-тюбик.
— Сейчас, товарищ офицер, машина подъедет, вас всех в госпиталь отвезут! — сказал один из санитаров, малорослый, с широким скуластым лицом и раскосыми глазами.
После очередного укола мне стало гораздо лучше. Сквозь постоянный звон в левом ухе (правое вообще не слышало) мне показалось, что стрельба утихает.
У подъезда появился Володя Быковский. Он ковылял, опираясь на автомат, как на костыль. Кто-то поддерживал его под руку. Одна нога у него без сапога, перевязана… Володьку усадили почти у самого входа. Я хотел перебраться к нему, но сил не было…
Из дворца стали выводить пленных. Афганцы — рослые ребята в хорошо подогнанной форме — выходили с поднятыми вверх руками. Их сопровождали наши солдаты из «мусульманского батальона» в серой мятой форме. Вот из подъезда вслед за пленными вышел «мусульманский» особист Миша. Он был в зеленой афганской шинели, на плече автомат.
Вдруг один их афганцев, судя по форме, старший офицер, сунул руку за пазуху и вытащил… пистолет! Что хотел этот афганец? Может быть, сдать оружие? А может быть, напоследок прихватить с собой на тот свет хоть одного из врагов?
Миша среагировал почти мгновенно и, с силой уткнув ствол автомата в поясницу офицеру, нажал на спуск… Прозвучавшая внезапно и неожиданно для всех резкая очередь ударила по ушам, по нервам. Наши солдаты вдруг пришли в состояние какого-то неистовства: наверное, напряжение только что пережитого боя требовало от них какой-то разрядки.
— Ах, суки! — пронзительно закричал кто-то из них. — Всех убью!!!
— На колени, гады! На колени! Становись на четыре кости!
Началась сутолока. Солдаты били афганцев прикладами, те поспешно падали на землю, закрывая руками голову. Коротко и зло рявкнул и тут же замолк, как захлебнулся, автомат.