Дмитрий Бабкин
Афганистон
Когда этюд, который я Вам пошлю, высохнет окончательно и полностью, включая самые пастозные места, что произойдёт не раньше, чем через год, будет неплохо, если Вы покроете его густым слоем лака. Однако предварительно полотно следует обильно и неоднократно промыть водою, чтобы полностью удалить масло. Этюд написан большим количеством прусской синей, краски, о которой говорится столько дурного и которой, тем не менее, часто пользовался Делакруа.
Вступление: Wiesbaden, 1989 г
На склоне горы, под кронами сосен блестел куполами на солнце Храм Христа Спасителя. Улица, извиваясь, поднималась в гору, и он шел вперед, стараясь не выпускать Храм из виду. Он давно уже хотел один подняться туда. И вот, наконец, утром, избавившись от сопровождающих, отправился вверх. Несмотря на довольно крутой и длительный подъем идти было легко. Свежий ветерок приятно обдувал лицо.
Справа, на повороте, осталась вилла Александра II, дома отступали, и скоро дорога втекла в лес. Был полдень рабочего дня и ни автомобили, ни прохожие, на счастье, не помешали возникшему странному, мистическому ощущению на подходе к Храму.
Справа от парковки, если пройти немного по аллее между соснами находится старое русское кладбище. Он свернул сначала к нему, но ворота оказались закрыты. Внутри никого живых не было.
Теперь, от паркинга немного влево выходишь к Храму — купола не видны за кронами сосен. Вокруг люди. Открыто. У входа человек — берет плату — 2 марки. Он заговаривает с привратником по-русски, и тот пропускает бесплатно. Две пожилые американки, фигуры довольно типичные для любой европейской достопримечательности, рассматривают расписанные стены, иконы… Внутри не так много места — подарок императора, сильно уменьшенная копия того, что было разрушено в Москве. Взгляд сам уходит под купола — кажется и воздух внутри уплывает ввысь. Американки, помяукав в тишине, вскорости пропали. Когда и он думал уже уходить привратник сам завел разговор. Дубин набрался смелости и спросил, как пройти на кладбище. Хотелось побродить там, продлить то состояние души, которое он здесь обрел.
После минутного раздумья:
— Вот ключ. Только закройся изнутри, никого не пускай — эти люди тут…
Дубин почувствовал гордость за то, что он русский, крайне редкое чувство за границей — чаще чувствуешь себя советским, у которых собственная гордость осталась где-то в истории. Но тут же он устыдился неуместности своего чувства — граница между гордостью и гордыней порой так зыбка…
— Позже здесь будет женщина, немка, отдашь ключ ей.
Поблагодарив привратника за разрешение, и пуще за доверие, он отправился к ограде. От ворот, хотя не ворот, а скорее калитки, широкая центральная аллея поднималась ступеньками вверх и расходилась ручейками узких дорожек вдоль могил. Сразу бросалась в глаза усыпальница графини Воронцовой-Дашковой с крупной пьеттой, писанной на золоте. Он свернул на одну из дорожек, не выбирая, и дойдя до края, обошел погост по периметру. Кладбище оказалось невелико. За последней могилой вдоль ограды росли клены и под ними скрывались одинокие каменные кресты без имен и дат, как бы забытые, но именно их вид дал ощущение какой-то окончательной гармонии. Земли и космоса, жизни и смерти, духа и плоти. Необъяснимое чувство. Необъяснимое. Забытое. Но, уже бывшее. Однажды в детстве; и тогда, лет шесть назад, октябрьским вечером. Да, кажется, было и тогда. Внезапно, необъяснимо появившееся из чёрного афганского неба, из Млечного Пути, пролегавшего по небу дорогой, чувство, давшее на мгновение непостижимое знание, и ушедшее…
Тогда оно оставило надежду. А что сейчас? Может это напоминание? Может, стоит уходящие воспоминания всё-таки попробовать вылить на бумагу, как хотел уже, но не взялся. Не особо много их уже и осталось, воспоминаний этих, так куски, обрывки, эпизоды…
Голоса за воротами заставили очнуться. Пора. Пора возвращаться. Минуло более двух часов и уже смеркалось. Какие-то немцы дёргали за ручку калитки, пытаясь войти на кладбище. Он поспешил к ним предупредить, что входить посторонним нельзя, но они пропали и сами. Побродив еще немного, Дубин закрыл замок снаружи, и вернулся к церкви, где отдал ключ женщине. Спускаться в город он решил по другой дороге, скорее лесной тропинке, которая вывела его к большому железному Кресту — памятнику солдатам, погибшим в Первую Мировую. Внизу открывался великолепный вид на Висбаден в лучах заходящего солнца.
На Кресте была какая-то надпись, в темноте, по-немецки не разобрать.
Про Бога, явно.
Крест под соснами казался заброшенным. Но заброшен он был по-немецки — за ним ненавязчиво ухаживали.
Где тот Крест в России. Погибшим. В Первой Мировой.
Надо. Наверное, надо написать хоть что-то и о той войне. О погибших, умерших, живых, про других, про себя. Чтоб не забыть, себя не потерять.
Пора в город, совсем замечтался.
Попробую?
Эпизод двадцать четвёртый: Надежда
После вечернего развода, где ротный огласил расклад завтрашнего выезда на сопровождение колонны, выдалась редкая в последнее время свободная минута. Дубин на этот раз оказался в пешей группе, что снимало с него обязанность проверки машины и ее вооружения. И он просто слонялся по расположению, радуясь тёплому вечеру и ничегонеделанию. Осень была на исходе. На чистом небе, в наступающих сумерках медленно проявлялись звезды. Где-то вдалеке поднялась беспорядочная пальба, которая, впрочем, к нам не имела никакого отношения: разбирались между собой какие-то афганские «бандформирования». Таким образом, действительность напоминала о себе, и Дубин вернулся к ней — душу смутили раздражение и желание перемен.
— Боже, как всё надоело. Я больше не могу здесь находиться. Мне нужен отдых, хотя бы на пару недель, иначе я сойду с ума.
Дубин сидел невдалеке от казармы уже в полной темноте с этими мрачными мыслями.
С весны, с последнего пополнения батальон сильно поредел. Убитые, раненные, больные, кто-то, так или иначе, осел в бригаде…
Серёга… Серёга!!! Остался на перевале с перебитым позвоночником. Самый лучший человек.
Рота потеряла около трети состава, батальон же сократился почти вдвое. Внутреннее напряжение возросло. Дембеля, вынужденные каждые два-три дня ходить в наряды и караул срывали свою злость на всех остальных. Дубина достали сержанты второго взвода. Последний инцидент в карауле случился вчера, когда ночью, он сам, не желая того, отрубился на посту. Это бывает: стоишь, даже ходишь — и спишь, тем более отстоять два срока подряд не всякая человека сможет. Поэтому он слишком поздно заметил приближающийся развод и не исполнил всю необходимую процедуру: стой, пропуск, кто идет, разводящий ко мне и т. д., точнее не успел пропеть эту арию вообще. Разводящим был как раз зам. начальника караула старший сержант Билык из второго взвода. Сдерживая бешенство, он пообещал разобраться с Дубиным в караулке.
Разбор проходил в спальном помещении. Под одобрительные возгласы других дедов, возлежавших на топчанах, Билык начал отдавать команды, принятые по таким случаям: отжаться, грудь к осмотру, на колыбаху, и т. п. Дубин, отступив к стене, никак не реагировал, стоял и молча смотрел в глаза сержанту.
— Совсем оборзел! Что — дембелем стал? Команду не слышишь? Сейчас уши тебе прочистят, — летел с топчанов вялый базар.
Билык подступил ближе, с кулаками, но, как-то неуверенно… И, хотя Дубин не отвечал на удары, ему удалось вполне успешно обороняться. Силы были примерно равны, а от остальных, кроме моральной, никакой другой поддержки Билык не получил. Это продолжалось уже минут десять, и, наконец, надоело всем. Была ночь, хотелось спать, да и скоро смена. Тем более все знали, что Дубин отстоял на посту два срока. Второй, за еще одного деда из второго взвода — Ивашко. Он то, в конце концов, и прекратил представление. Рядовой Ивашко обладал не меньшим, если не большим авторитетом, чем старший сержант Билык, и его окрика оказалось достаточно, чтобы всё успокоить. Билык, пообещав продолжить утром, полез на топчан спать.