Но справедливость не синоним бесконфликтности. В армии тоже сталкиваются мнения, а порой и характеры, не всегда всем подчиненным нравятся их командиры, и не всем командирам одинаково нравятся их подчиненные. Помню долгий разговор с мудрым, заслуженным генералом в Главном управлении кадров Министерства обороны. Говорил он о том, что из круглых отличников — выпускников училищ получаются порой не самые лучшие командиры, а еще говорил, что иногда хорошего работящего офицера, который однажды споткнулся, пять лет склоняют на сборах и совещаниях и, даже перестав склонять, все равно не выдвигают: «Когда-то что-то с ним, кажется, было…»
Потому, наверно, я и слушал рассказ подполковника Занятнова о его передрягах с болью: вдруг да виноватая и одновременно чуток обиженная интонация — отголосок какого вот «было». Но нет, обижался он не на армию к даже не на обстоятельства — обижался на самого себя! зря не отстоял, не доказал сразу же свою правоту, позволил, пусть на короткое время, восторжествовать лжи.
Здесь, у мотострелков, командир части при знакомстве осторожно спросил:
— Служить будете, товарищ подполковник, или высокий гнев пережидать?
Занятнов не обиделся:
— Послужу, если не возражаете.
Скоро над палатками воинов, подчиненных Занятнову, затрепетал вымпел «Лучшему подразделению», а командиры взводов и один командир роты получили повышения. Правда, при этом они перешли под начало других офицеров, а Занятнову дали взамен совсем новичков лейтенантов, но Валентин Геннадиевич не расстроился, только чаще стал выводить своих людей в горы, повысил нагрузки, стараясь при этом везде поспевать самолично — подстраховывал молодых.
Долгие, трудные месяцы прослужил за Гиндукушем подполковник Занятнов. В справке-докладе о части я видел цифры выходов подполковника на охрану колонн: сначала записано что-то около ста, потом зачеркнуто и поставлены другие цифры, снова зачеркнуто и от руки вписано «Много!».
На рассвете позавтракали холодными консервами, выпили по глотку компота из фляг. С вершины просматривался краешек нашего долинного лагеря, все бы хорошо, да Уж очень круты спуски. Занятнов долго массировал ноги, приговаривая с непривычной для него просительной интонацией:
— Не позорьте хозяина, дошагайте до лагеря. Там я вас в баньке попарю…
Массаж и заиливание помогли примерно на час пути. За этот час солдаты снова вспотели и пропылились. Подъемов почти не было — только затяжные спуски, которые надо было преодолевать как можно быстрее.
Занятнов понемногу отставал, но снижать скорость движения запретил. Кроме оружия подполковник нес еще небольшую УКВ-радиостанцию; останавливаясь, переговаривался с экипажами вертолетов, которые попарно барражировали над нами.
На втором часу спуска остановки и переговоры участились, а потом, я увидел, что подполковник несколько раз поднимал к груди рацию, но ничего не произносил.
— Ну совсем не гнутся, болезные. Не ноги, а костыли, — заметив мои взгляды, виновато сказал подполковник. — Отдохну немного, под видом переговоров с вертушками, и догоню. Где скачками, где качками — спущусь как-нибудь…
Мне доводилось работать с телевизионщиками: писал сценарии документальных фильмов, участвовал в съемках. Эх, заснять бы вот этот мучительный спуск Занятнова, и никакого текста, никаких объяснений, ничего бы больше в фильме не потребовалось… Человек-легенда, которого солдаты зовут «наш батя», самый сильный и мужественный офицер из всех, кого мне посчастливилось видеть в Афганистане, недавний десантник — это он едва держится сейчас на ногах и все же «скачками, качками», не отдавая никому ни оружия, ни рации, шатаясь, спускается по выгоревшему, скользкому, сумасшедше крутому склону.
К Занятнову вернулись Михнов и Никитин — будто бы лишь за советом: люди устали (они действительно устали), не сделать ли привал?
— Пока висят над нами вертушки, надо идти, — ответил Занятнов. — Догоняйте, ребята, роту, помогайте молодым.
Долго ли, коротко ли, но спустились наконец в долину. Перед лагерем Занятнов остановил людей:
— Поработали мы хорошо, вернуться тоже надо красиво, такая здесь традиция. Всем заправиться, запевалам прокашляться. Нашу поем, о разведчиках. Командуй, Богданов.
— С места с песней ша-агом марш!
Песня была хорошей: «Труба, сегодня песню пой о суровой службе в разведроте…» Правда, хрипловатыми были голоса и плохо гнулись ноги. «Сколько долгих дней я мечтал о ней — о суровой настоящей жизни…»
С песней прошагали к лагерной линейке, из штабного модуля вышел командир части, поздравил с возвращением, и я ненадолго покинул новых друзей: надо было вымыться, переодеться. После обеда встретились снова. Гасан Амиров лежал в палатке на своей угловой койке второго яруса — у него оказалась нередкая здесь лихорадка, в медсанбат идти отказался. Михнов тоже выглядел простуженным, лицо покрылось мелкими каплями пота, но он продолжал шутить: