Вдруг все, словно по команде, повернулись в одну сторону. Навстречу солдатам шел высокий крепыш Саша Бугаев, неся на руках окровавленного водитель-механика. «Нашел, все таки брата!», – подумал Никитин, – «живого бы…» Но что это?… Сквозь пыль показалось ребятам, будто Колькино тело стало намного короче и лишь ближе увидали, что у него оторваны обе ноги чуть выше колен. Из ран текла кровь, легкой пульсирующей струйкой стекая по оголенной кости. Осколки, мелкие и большие, впились в тело, а на том месте, где некогда находились глаза, сейчас кусками свисало окровавленное темное мясо. Но все-таки брат еще был жив: иногда слышались приглушенные стоны и хрипы тяжелораненого бойца, исходящие, как казалось, не изо рта, а откуда-то изнутри обезображенного войной тела. Ему перетянули ноги выше отрыва жгутами, чтобы остановить кровь. Но так, как кровь пульсирует и давит на жгут, вызывая, тем самым, нечеловеческую боль, он пытается сам развязывать жгуты и спускать кровь, облегчая этим свои страдания. Подоспевший ефрейтор-медик колет раненному бойцу «промедол», избавляя от болевого шока. Но лекарство, обычно действующее моментально, не оказывает на Николая должного действия: он плачет, стонет, корчится от боли; снова и снова пытается развязать, или хотя бы ослабить жгуты.
– Еще давай «промедола»! Коли! Не жалей!, – кричит медику возбужденный до предела Сашка, удерживая непослушные руки брата.
Следует укол за уколом, но шок не проходит, обезболивание не наступает…
– Что за черт! Дай сюда сумку!
Вынув из нее полиэтиленовую ампулу, Сашка раскручивает головку с иглой и выплескивает жидкость себе на язык. Внезапно лицо его меняется, глаза становятся удивленно-дикими; он оглядывает ребят и заикаясь, не своим голосом произносит, -
– Вода…Это же вода, братцы…Обыкновенная вода…
Пока все приходили в себя от услышанного, Бугаев в один прыжок оказался возле побледневшего ефрейтора-медика и сваливши его на землю, начал душить.
– Где «промедол», сука?! Где «промедол», гад!!! Где?! Я убью тебя, козел вонючий, если брат умрет! Слышишь, ты… Убью!…
– Я не знаю, правда ничего не знаю, – хрипел медик, хватая открытым ртом воздух, – Клянусь!…
Пришедшие в себя солдаты набросились на разъяренного Сашку, оттаскивая его от полуживого ефрейтора. Шутка ли, так и задушить намертво не долго…
Правду говорил ефрейтор… Нет, не мог он знать, одно призывник Никитина, недавно вступивший на афганскую землю, как впрочем и большая часть полка, о всех гнусных преступлениях, творящихся здесь. О том, что «умудренные войной» некоторые медики-подонки, имеющие определенное количество «промедола», или кололись сами, балдея от сильнодействующего наркотика, или продавали его заядлым наркоманам, получая взамен афганские деньги либо чеки. Вместо лекарства наливали в полиэтиленовую ампулу обыкновенную воду и, в случае ранения на боевых операциях, этот поддонок вводил ее пострадавшему бойцу. Естественно, раненному это не помогало. Болевой шок не проходил, обезболивание не наступало и солдат умирал… Дико, нелепо, страшно…
Из многочисленных ампул, с лекарством оказались лишь несколько штук, – в остальных была вода. Правда, у ребят нашлись еще немного ампул «промедола» с индивидуальной медицинской аптечки, которая должна быть у каждого бойца, но которой так часто им не достает.
Пока разбирались с ефрейтором и искали лекарства, совсем забыли за раненного товарища. А Николай, тем временем, перестал стонать. Жгуты были развязаны и лежали рядом с ним в луже вытекшей с ран густой крови. Некогда крепкие борцовские руки безжизненно раскинулись поперек изуродованного тела – словно солдат хотел в последнюю минуту жизни объять это огромное голубое небо. Сергей еще долго, наверное всю жизнь, будет помнить эту страшную сцену: Два Бугаева…Два брата…Мертвый и Живой… Сашка стоит на коленях у изголовья Кольки и громко рыдает. Большие слезы катятся по грязным, вымазанным сажей и кровью щекам, – он их не вытирает. Сжатые кулаки то поднимаются к небу, то бессильно падают на грудь мертвого брата. Все стоят молча, опустив головы. Никто не утешает Сашку, – понимают, – не время.