– Мы не знаем.
Вдруг весь гимнасий словно задрожал. Стены затрещали, как будто вот-вот рухнут. Наэлектризованная толпа завывала снаружи, подзадоривая борцов, чей взбешенный рев был сейчас отчетливо слышен.
– Да, еще, дети… Мне кажется странным, что Трамах, будучи так обеспокоен, вдруг решил пойти один на охоту… Он всегда так делал?
– Не знаю, учитель, – ответил Анфис.
– А что думаешь ты, Эвний?
Здание тряслось все больше, из-за нараставшей вибрации на пол начали падать разные вещи: висящая на стене одежда, небольшая масляная лампа, таблички с записями для жеребьевки на состязаниях…[22]
– Думаю, да… – пробормотал Эвний. Румянец залил его щеки.
Поступь четырех тяжелых ног все время приближалась.
Статуэтка Посейдона закачалась на выступе стены и рухнула на пол, разбившись вдребезги.
Дверь раздевальни страшно загремела.[23]
– О, любезный Эвний, возможно, ты помнишь о других похожих случаях? – мягко спросил Диагор.
– Да, учитель. Два раза так точно.
– Значит, Трамах обычно охотился в одиночку? Я хочу сказать, сынок, это для него нормальное решение, несмотря на то, что он был чем-то обеспокоен?
– Да, учитель.
Ужасный удар рогами искорежил дверь. Слышался скрежет копыт, сопение, мощный отзвук присутствия снаружи огромной бестии.
Полностью обнажившись, оставив лишь прекрасную ленту в черных волосах, Эвний спокойно растирал на бедрах землистого цвета мазь.
После недолгой заминки Диагор вспомнил последний вопрос, который он должен был задать:
– Эвний, это ты сказал мне в тот день, что Трамах не придет на занятия, потому что ушел на охоту, правда, сынок?
– Кажется, да, учитель.
Дверь затрещала под новым натиском. Миллиарды щепок хлынули на плащ Гераклеса Понтора. Послышался гневный рев.
– Откуда ты знал об этом? Он сам сказал тебе? – Эвний кивнул. – Л когда? То есть, как я понял, он ушел на рассвете, но вечером, перед этим, он говорил со мной и ничего не сказал мне о своем намерении пойти на охоту. Когда он сказал тебе об этом?
Эвний ответил не сразу. Косточка кадыка боднула его точеную шею.
– Думаю… в тот же… вечер, учитель…
– Ты видел его в тот вечер? – Диагор поднял брови. – Ты встречался с ним по вечерам?
– Нет… Наверное… это было раньше.
– Понимаю.
Последовала пауза. Босой и нагой Эвний с блестящей пленочкой мази, подобной второй коже, на бедрах и плечах аккуратно повесил тунику на крючок с его именем. На полочке над крючком стояли личные вещи: пара сандалий, алабастры с мазями, бронзовый гребень, чтобы причесаться после занятий, и маленькая деревянная клетка с крошечной птичкой; птичка шумно замахала крыльями.
– Меня ждет пайдотриб, учитель… – сказал он.
– Конечно, сынок, – улыбнулся Диагор. – Мы тоже уже уходим.
Явно чувствуя себя неловко, нагон юноша искоса взглянул на Гераклеса и снова извинился. Он прошел между обоими мужчинами, отворил дверь (ее исковерканные остатки слетели с петель) и вышел из комнаты.[24]
Диагор обернулся к Гераклесу, ожидая от него знака, что разговор окончен, но Разгадыватель с улыбкой глядел на Анфиса:
– Скажи, Анфис, чего ты так боишься?
– Боюсь, господин?
Гераклес – казалось, ему было очень весело, – вынул из сумки смокву.
– Отчего же тогда ты избрал военную службу вдали от Афин? Конечно, если б я боялся так же, как ты, я бы тоже попытался бежать. И сделал бы это под таким же похвальным предлогом, как ты, чтобы выглядеть не трусом, а совсем наоборот.
– Вы называете меня трусом, господин?
– Вовсе нет. Я не могу назвать тебя ни трусом, ни смельчаком, пока точно не узнаю о причине твоего страха. Храбрость отличается от трусости только источником страха: возможно, причина твоего страха так ужасна, что любой человек в здравом рассудке сбежал бы из Города как
можно скорее.
– Я ни от чего не сбегаю, – ответил Анфис, подчеркивая каждое слово, но неизменно мягко и уважительно. – Я уже давно хочу охранять храмы Аттики, господин.
– Любезный Анфис, – с довольным видом сказал Гераклес, – я принимаю твой страх, но не могу принять твою ложь. Даже не вздумай оскорблять мой разум. Ты принял это решение всего несколько дней назад, и, принимая во внимание то, что твой отец попросил твоего старого педагога повлиять на тебя, а не занялся этим сам, не значит ли это, что твое решение застало его врасплох, что он ошеломлен этим, на его взгляд, резким и необъяснимым изменением и не знает, чему его приписать, поэтому и обратился к тому единственному человеку, кто, не будучи родственником, считает, что хорошо знает тебя? Спрашивается, Зевса ради, почему произошло это резкое изменение? Возможно, на что-то тут повлияла смерть твоего друга Трамаха? – И без всякого перехода, совершенно равнодушно, отирая пальцы, державшие ранее смокву, он добавил: – Да, прости, где я могу вымыть руки?
22
Что происходит? Просто автор доводит эйдезис до максимума! Нелепая сумятица, в которую превратилась борьба панкратистов, наводит на мысль о свирепой атаке какого-то огромного зверя (о ней же говорят все ранее отмеченные образы «буйных» и «свирепых» ударов и «рогов»). По-моему, речь идет о седьмом подвиге Геракла, поимке взбешенного дикого критского быка.
23
Поспешу объяснить происходящее читателю: эйдезис обрел собственную жизнь, превратился в вызываемый им образ, в данном случае во взбешенного быка, и теперь он набросился на дверь раздевальни, где происходит беседа. Но обратите внимание, все действия этого «зверя» – это чистый эйдезис, поэтому герои их не замечают, так же, как они не могли бы заметить, например, эпитеты, выбранные автором для описания гимнасия. Нет ничего сверхъестественного, это просто литературный прием, цель которого – привлечь внимание к образу, скрытому в этой главе (вспомните о «змеях» в конце второй главы). Поэтому умоляю читателей не слишком удивляться тому, что беседа Диагора с учениками продолжается гладко, несмотря на мощный штурм комнаты.
24
Как мы уже отмечали, эйдетические действия и события (разбитая дверь, дикие атаки) происходят исключительно в литературном плане, а значит, их замечает только читатель. Тем не менее Монтал ведет себя как книжные герои: он ничего не замечает. «Удивительная метафора ревущего зверя, – утверждает он, – которая буквально разносит в щепки реализм картины и несколько раз прерывает размеренную беседу Диагора с учениками… кажется, имеет вполне конкретную цель и, несомненно, представляет собой сатиру, язвительную критику диких боев панкратистов, которые устраивались в то время». Комментарии излишни!